Дома, не заходя в комнаты, Леська пошел в сад и увидел огонек папиросы: на скамье сидел Андрон.
— Ты где шатаешься? — ворчливо произнес он.— Бабка тебя весь вечер ищет.
Леська сел рядом. Знает Андрон или нет о «Красной каске»? Сказать ему? Все-таки дядя. А может быть, он и сам член этой организации? Тогда Леське влетит за длинный язык. Нет, лучше помолчать.
— Родичи мы с тобой, Леська, а я ничего про тебя не знаю: кто ты, что ты? Есть у тебя, по крайней мере, барышня?
— Нет.
— Не врешь?
— Правда.
— Ну да... — грустно сказал Андрон. — Для ваших гимназисток ты не жених: от тебя рыбой пахнет.
— И революцией, — засмеялся Леська и добавил: — Благодаря тебе.
Но Леську тронуло родственное сочувствие Андрона. Ему захотелось быть откровенным, — ведь Андрон не то, что Леонид, который относится к вопросам любви слишком цинично.
— Ты понимаешь, Андрон, — сказал Леська. — Я боюсь, что родился каким-то уродом: какую девчонку ни встречу — тут же влюбляюсь. Самому противно.
— Ну, это смолоду у всех так, — добродушно усмехнулся Андрон. — Женишься — переменишься.
— Ты так говоришь, будто ты сам женат.
— А может, и женат. Ты-то почем знаешь?
— Ах, так! — разочарованно протянул Леська. — В каждом порту по жене?
Андрон вздохнул.
— Уж если речь о жене, то в другом городе искать не буду. Знаешь крымскую пословицу: «Хочешь жениться— езжай в Евпаторию». Таких девушек, как у нас, и в Одессе не сыщешь, — на все вкусы: русские, хохлушки, гречанки, караимки, — и одна лучше другой.
Леська вспомнил об этом разговоре на следующий же день.
Женская гимназия находилась против мужской, и на занятия, так же как и после них, по улицам плыли два потока: стальные шинели юношей и разноцветные пальто, шубки, манто девушек. Леська снова убедился в прелести евпаториек: из пяти — четыре красавицы. И вдруг он увидел Гульнару. Она вытянулась, похудела и шла уже не детской, а девичьей походкой, окруженная свитой влюбленных в нее подружек.
— Гульнара! — крикнул Леська, и сердце его окатилось варом: он понял, что все время любил ее, только ее одну.
Гульнара оживленно оглянулась, но, увидев Бредихина, вздернула головку и с увлечением защебетала что-то своим спутницам, словно ничего не случилось.
«Велю запороть тебя на конюшне!» — вспомнилось Елисею. До сих пор Леська не придавал значения этой фразе: конечно, она бросила ее не потому, что была княжной, а просто начиталась дешевых романов.
— Что это она с тобой так? — спросил Шокарев. — Была такая дружба...
— Не знаю.
— Впрочем, у девчонок бывает: когда они впервые начинают чувствовать себя взрослыми, им кажется, будто они королевы.
На уроке Леська был очень рассеян.
— Леся, — тихо сказал Шокарев.
— Ну?
— Мне нужно с тобой посоветоваться по очень серьезному делу.
— Пожалуйста.
— Приходи вечером.
Была суббота, а по субботам Леська к Шокаревым не ходил: уроки делали в воскресенье. Но уж если Володя просит...
Шокарев поставил перед Елисеем вазу с виноградом и айвой. Потом долго смущенно тер переносицу, глядя на друга робкими глазами.
— Понимаешь, Леся. Мы с тобой, конечно, недоросли, и не нашего ума это дело. Но сейчас такое время, что... Одним словом, я хочу вмешаться в судьбу моего отца. Не знаю, смогу ли, но хочу. Боюсь, что он совершит непоправимую ошибку. Ты слышал, что в Германии революция?
— Слышал.
— И что немцы отсюда уходят?
— Слышал и это.
— Но дело в том, что они не просто уходят, а из страха перед большевиками передают Крым своему врагу — Антанте. Французы получают базу в Севастополе, англичане — в Керчи. С Кубани двинется Деникин — это уже как бы для России.
Володя с болезненной внимательностью глядел в глаза Елисею.
— Уже сформировано крымское правительство, — продолжал Шокарев. Премьер-министр — Соломон Крым. Так вот, Елисей: моему отцу предлагают портфель министра торговли и промышленности.
— Ну-у? Поздравляю... — протянул было Леська.
— Спасибо. Но я думаю, отцу не стоит влезать в эту историю. А? Как ты скажешь?
— Не знаю. А почему ты нервничаешь? Папа — министр. Это такая честь!
— Какая это честь? Министр крымского уезда... Что-то вроде волостного старосты. Ты вот что скажи: насколько все это прочно? Каледина разгромили, Корнилова разгромили, в Германии революция — а там лежали наши деньги. Не все, но довольно много. А что, если разгромят Деникина? Если революция во Франции? Может быть?
— Может.
— Вот то-то! Придут красные, расстреляют все это правительство и моего папку заодно. А какой из него министр? Он ведь очень милый человек.
— Да. Милый.
— Ну, вот видишь. Нечего ему лезть в политику. Правда, Елисей?
— Пожалуй.
— Спасибо, дорогой. Я так отцу и скажу: Бредихин не советует.
— Ну, что ты! Какой я для него авторитет?
— Ты, твой дядя, твой Петриченко, все ваше подполье.
— Авторитеты? Для твоего отца?
— Во всяком случае, вы должны знать, что мой отец тут ни при чем!
— Ах, вот в чем дело! — засмеялся Леська. — Тебе нужна индульгенция!
— Ну зачем же так грубо?
— Нет, не грубо. И ты прав. Если твой отец не согласится войти в правительство, то нужно, чтобы народ знал об этом заранее. Это очень умно с твоей стороны, Володя.
— Уже уходишь? А виноград?
— Спасибо. В другой раз.
— Возьми с собой хоть веточку на дорогу.
— Ну, веточку можно.
Веточку Леська преподнес Кате. Но Майор сказал, что все это хорошо известно, а Шокарев роли не играет. Играют роль французский линкор «Жан Бар», который войдет в Одессу, и второй линкор, «Мирабо», который заявится в Севастополь.
Германцы исчезли почти незаметно: их эшелоны отбывали по ночам. Обстреливаемые «Красной каской», они не решались на контратаки: офицеры боялись своих солдат. За последние десять дней по всему оккупационному корпусу прокатились митинги: немецкие солдаты требовали освобождения политических заключенных и возвращения их на родину. Того же требовали и немецкие матросы, отказавшиеся ремонтировать линкор «Гебен», стоявший в севастопольском доке. Положение германского командования стало безвыходным: нижние чины рвались на родину; если их не увезти, они примкнут к большевикам и расстреляют своих командиров. И вот командиры уходят от одной революции, чтобы окунуться в другую. Но иного выхода не было.
Евпатория осталась без власти. На всякий случай полиция исчезла. Охрана города перешла в руки добровольцев.
Но никто ни на кого не нападал. Даже когда из тюрьмы выпустили всех заключенных, в городе не совершилось ни одного преступления.
Два дня длилось безвластие. Люди выходили на улицу в красных, лазоревых, сиреневых рубахах, которые надевали только на пасху, и торжественно лузгали семечки.
Обросшие грибами столетние старухи, которые никогда не выползали на воздух, тут высыпали с Греческой улицы и ковыляли по главной, оглядывая город. Он казался всем новым, невиданным, потому что здесь не было ни городовых, ни полицейского участка, ни суда, ни следствия. В эти дни пекарни выпекали хлеб, базар был полон мяса, рыбы, масла, работала электрическая станция, бани, оба иллюзиона, кафе и ресторан. Деньги шли всякие: николаевские многоцветные, выполненные великолепными красками на шелковистой бумаге; керенские двадцатки и сороковки, смахивающие на пивные этикетки; донские — с изображением черно-желтой георгиевской ленты и медных колоколов; даже махновские, на которых была отпечатана летящая во весь опор тачанка с надписью: «Хрен догонишь!»
Леська ходил с берданкой у одного плеча и Улькой Канаки у другого. Ему казалось, что вот-вот зазвенит разбитое стекло, раздастся истерический крик «Караул!» или что-нибудь в этом роде. Но в городе стояла такая великая народная тишина, что, если бы хоть один человек позволил себе сейчас малейшее хулиганство, толпа разорвала бы его на куски.
Елисей шел по улице. Шел, как ходят по канату. В первый день вся психика его была напряжена до предела. Но то же самое он читал в глазах любого встречного. Русские рабочие с водочного завода, греческие рыбаки, татары, привозившие в город фрукты с Альмы, Качи и Бельбека, даже цыгане, жившие божьим духом, — все население патрулировало по городу с настороженным выражением лиц.
Поперек главной улицы протянулся плакат:
«РЕВОЛЮЦИЯ — ПРАЗДНИК УГНЕТЕННЫХ!»
ЛЕНИН
И никто его не срывал, хотя он не всякому нравился.
Второй день прошел так же, как и первый. Но уже теперь Леська ничего страшного не предвидел: он понял, что их спортивный кружок — детская игра и что подлинный страж порядка — сама Евпатория.
Утром третьего дня евпаторийцы увидели на рейде три миноносца: два под английским флагом и один под греческим. Острый легкий очерк их корпусов слегка перекликался с далекими очертаниями Чатыр-Дага, который по сравнению с ними казался сверхдредноутом.
