Только так и не иначе!
…Сны без сновидений были в тот период самым верным признаком моей внутренней опустошенности. Я спала почти сутки, толком даже не раздевшись, не расстелив постели, в чулках и блузке. Просто уткнулась головой в подушку и куда-то упала, провалилась, так и не ощутив момента приземления…
Подняло меня мурлыканье телефонного звонка. Портье снизу сообщал, что из банка прибыл посыльный с пакетом, который хочет вручить мне лично в руки. Я попросила передать, чтобы он поднялся ко мне в номер, а сама бросилась в ванну. Наспех умывшись и приведя лицо в относительный порядок, я открыла дверь на стук, приняла из рук человека со смазанными чертами лица плотный конверт, не распечатывая его, сунула посыльному пять долларов и плотно затворила дверь.
В конверте, в специальном бархатном чехольчике с выбитой эмблемой банка, лежала пластиковая кредитная карточка «Америкэн экспресс». Только не привычного для глаза любого американца светло-зеленоватого цвета, а какая-то особенная, благородно-хромированная, словно, перед тем как ее вручить, этот квадратик металлопластика очень долго полировали бархоткой…
Итак, сама того не желая, я все еще шла по стопам великого французского императора. То есть, собиралась не только ввязаться в очень опасную, похожую на авантюру, драку, но и получила для желанной победы те самые, необходимые в войне средства, которые так прославлял Наполеон Бонапарт, знавший, по свидетельству современников, толк и в первом, и во втором…
Заказав по телефону у портье билет на ночной экспресс Цюрих-Париж (проводить вторую ночь в «Мэриотте» мне почему-то расхотелось), я заперлась в ванной, где уже основательно взялась за приведение себя в капитальный порядок. Выйдя из ванной, я высушила волосы, облачилась в ослепительно белый, как снег за окнами номера, махровый халат и, ощутив внезапно состояние, близкое к голодному обмороку (потом я подсчитала, что не ела практически сутки), заказала по телефону комплексный обед с бутылкой красного французского вина и двумя плитками швейцарского шоколада.
А потом я услышала странный звук. В нем не было ничего тревожного — наоборот, звук, в котором соединились звяканье посуды и едва ощутимый скрежет металла, навевал очень добрые и даже приятные воспоминания. Подойдя к окну, я сразу обнаружила его источник — трехвагонный красно-желтый трамвай, обклеенный со всех сторон рекламой шоколада «Нестле», только что отъехавший от остановки. Как ни странно, живя в Америке, потрясавшей своим техническим прогрессом воображение цивилизованного мира, я много лет не видела живого трамвая. Впрочем, почему странно? Для Америки тренькающие позывные трамваев были уже отзвуками прошлого. Хотя этот, чистенький и лощеный, выглядел вполне современно и мало походил на вечно замызганные и лязгающие на стыках рельсов московские чудища, которых мне так не хватало.
В этот момент в дверь номера постучали.
— Ваш обед, мадам!
— Занавес, — пробормотала я и пошла открывать дверь…
11
Тель-Авив.
Центральная автобусная станция.
Январь 1986 года
Ровно в двенадцать, сделав несколько петель вдоль хитрого коридора из металлических ограждений, Серостанов стал в очередь к автобусу. Поверх серого свитера на нем был защитного цвета жилет фоторепортера с бесчисленным количеством карманов и кармашков. Дорогой «Хассельблат» с широкоугольным объективом висел на шее, кофр был перекинут через плечо, всем своим видом этот рослый шатен в бейсбольной кепке с окладистой рыжей бородой напоминал того, кем, собственно, и был по легенде — западного журналиста, приехавшего в Израиль, чтобы на месте сделать несколько фоторепортажей… Значок с признанием любви к Маргарэт Тэтчер был приколот к оттопыренному нагрудному карману, в котором Серостанов хранил свои документы.
В пять минут первого к узкому перрону подъехал красно-белый автобус. Очередь сразу же заволновалась, после чего, галдя и размахивая руками точно так же, как это делают каирцы, стала подтягиваться поближе к автобусу, внимательно следя, чтобы какой-нибудь хитрец не влез в автобус раньше. Серостанов никак не мог отделаться от ощущения чьего-то физического присутствия за спиной, но оглядываться не стал: в конце концов, ему не было никакого дела до того, кто именно занял за ним очередь и как вообще выглядит этот человек. «Молния» на накладном левом кармане была раздернута, а сам карман — широкий, заметно оттопыренный словно напрашивался, чтобы чья-то неспокойная рука поинтересовалась его содержимым. Впрочем, авторы инструкций замотивировали и эту небрежность: карман Серостанова был девственно чист, так что его хозяин мог не беспокоиться…
Когда очередь дошла до него, Серостанов легко поднялся по ступенькам автобуса и, собираясь вытащить мелочь, чтобы расплатиться с водителем за билет, опустил руку в левый карман куртки. Этот жест он отрепетировал заранее: мелочь была в правом кармане, а первым движением он хотел проверить, на месте ли посылка. Пальцы сразу же нащупали пластмассовый цилиндрик фотокассеты. Человек, сунувший ее в карман куртки, был, несомненно, виртуозом своего дела — Серостанов ничего даже не почувствовал. Вытаскивая правой рукой мелочь за билет, левой, не вынимая руку из кармана, он взял кассету большим и указательным пальцем и в ту же секунду почувствовал боль в запястье. Такую резкую и пронзительную, что кассета выскользнула из его пальцев в глубину кармана.
Серостанов резко обернулся и увидел молодого черноволосого парня лет двадцати трех-двадцати четырех в красной бейсбольной куртке, из-под которой выглядывала белая майка под горло. Парень был коренаст, стоял на ступеньку ниже и непринужденно улыбался. И эта естественная, обезоруживающая улыбка так резко контрастировала с болью в запястье, которое по-прежнему не выпускали железные пальцы черноволосого, что Серостанов невольно замер.
— Привет, дружище! — как ни в чем ни бывало воскликнул парень на хорошем английском. — Как здорово, что я тебя заметил. Поехали со мной, я на машине, зачем тебе попусту трястись в автобусе…
Понимая, что его берут с поличным, Серостанов сделал отчаянное усилие, чтобы дотянуться до кассеты и превратить ее в моток засвеченной фотопленки. Но пальцы онемели и отказывались подчиняться. Парень схватил его запястье с такой силой, что прекратил доступ крови.
Не выпуская его кисть, коренастый брюнет поднялся еще на одну ступеньку, по-дружески обхватил Серостанова правой рукой за плечо и, чуть наклонившись к его уху, тихо и внятно произнес:
— Только без шума, приятель. И без резких движений. Иначе останешься без руки… — И уже громче добавил. — Ну, что, пойдем, старина?..
Двое таких же молоденьких, невысоких парней, стоявших у запыленного «форда» метрах в десяти от автобуса, приветствовали их появление радостным возгласом: «Ребята, да это же Кен!..» Один, дружески похлопав Серостанова по плечу, распахнул дверь, пропустил его вместе с провожатым на заднее сидение, после чего обежал машину и сел с другой стороны. Второй парень быстро уселся за руль и тронул машину с места.
Сотни людей, лавировавших между запыленными автобусами, даже не обратили внимание на эту заурядную сцену.
Окна в «форде» были с модным иссиня-черным затемнением, от чего, несмотря на яркое солнце, в салоне машины было сумрачно. Так же, как на душе Серостанова. Отъехав метров сто, молодые парни, расположившиеся на заднем сидении по обе стороны, заработали, как хорошо притертая пира цирковых акробатов. Брюнет, бравший его в автобусе, резким движением выдернул из кармана левую руку Серостанова (свежеиспеченный подполковник ГРУ невольно вздрогнул, увидев, что рука от кисти до кончиков пальцев посинела), присоединил ее к правой и защелкнул на запястьях тонкие стальные наручники. Второй в это время методически обшаривал его одежду — от ворота свитера до носок. Потом стащил с него туфли и, полуобернувшись к окну, стал их исследовать. Тем временем первый, сковав запястья Серостанова, вытянул из куртки широкий моток черного пластыря и залепил ему глаза… Проделывая все эти процедуры, парни не произнесли ни слова. Да и у Серостанова не было никакого желания вступать в беседу. Он понимал, что три молодчика с цепкими черными глазами — вовсе не та публика, перед которой имеет смысл разыгрывать сцену возмущения.
…Когда чья-та рука резким движением содрала с глаз черный пластырь, Серостанов непроизвольно зажмурился: мощный люминесцентный рефлектор — единственный источник света в погруженной в полумрак комнате без окон — бил прямо ему в глаза. Те же руки разомкнули стальные браслеты на запястьях.
— С прибытием, господин Салливан…
Серостанов понял, что руки и голос принадлежат одному человеку.
— Вы забыли добавить, в преисподнюю, — пробормотал он, прикрыв глаза от нестерпимо яркого света тыльной стороной ладони. — Да отведите вы в сторону этот чертов свет!..
