мая
Наш подпрапорщик Девяткин, от нижних чинов отобрал одеяла, которые солдаты приобрели на свои деньги. И вздумал солдатскими одеялами торговать, продавать за бесценок вольным. Нижние чины доложили своему командиру 2-й батареи штаб-капитану Шаляпину, командир приказал выдать обратно и приказывал возить, но подпрапорщика Девяткина взяло зло, и докладывает командиру, что возить одеяла у нас нет лошадей. Жалко что ему не пришлось поторговать солдатским барахлом, а сколько заводных лошадей ходит бесполезно, а чтобы нижние чины ничего не имели, а сам полно везде возит мародерных вещей. Походная кровать, одеяла, шубы. Для себя все имеет, все удобства.
Ходит-едет, верхом не ходит, в двухколесной рессорной бричке, лучше любого офицера задается, а солдат последнюю кровь пьет, как хочешь так и проводи ночи холодные под одной шинелью. Спи, как хочешь, не усни спокойно бедный солдат, а ему что до солдата, дела нет, всегда спит в любом помещении. Его душа спокойна, а солдат в походах-боях, только что и удовольствия одно одеяло, которое его сердце согреет от холодной ночи. Да и нечасто солдату приходиться спать – то в караул, то куда-нибудь. Когда пули не летят, то Господин Девяткин герой, а если где-нибудь разорвется снаряд, то сейчас заболит живот и подхватит лихорадка. И поскорее со своим резервом куда-нибудь подальше, чтобы не слыхать артиллерийских разрывов. Наш мнимый герой не бывал ни разу на позиции. Разбиватель колбасы (т. е. немцев – прим. авт.), который чужими руками все разбивает. А солдат знает нагайкой бить, да по щекам лупить. Под ранец ставить его дело, да карманы наживать, хороший кляузник перед офицерами, да кричать во всю глотку – это он очень герой.
Т. Я. Ткачев, 2 мая
Командир дружины с прапорщиком явился ко мне утром в настроении самом диком. Оказалось, что он ушел с позиции. Он заявил:
– Пусть меня предают суду, но я не могу… Тридцать пять лет служил, но такого не испытывал!
Несмотря на мои возражения, он подал командиру Ахалцыхского полка, к которому мы теперь были прикомандированы, рапорт о болезни. Была назначена комиссия из врачей. Командира осмотрели, исследовали, написали акт и признали… здоровым. Он взял палку и пошел снова на позиции, хотя мне говорили, что вместо позиции он очутился возле кухонь.
П. Осипов, 3 мая
Много поклали нашего брата, да еще наверно покладут, только поспевают собирать да подвозить, но скоро придет конец и собирать будет некого, потому что очистили все села и города; на пушки мяса не наготовишь. Наши только надеются насилу но черт силен, а воли нет, так и нашим сшибают рога, а у немцев такой убыли наверно нет, потому что делает все умно; например взяли Либаву, наверно сотни человек не потеряли, потому что не было ни слуху ни духу и вдруг Либава занята немцами… Как получили известие о взятии Либавы, солдаты начинают волноваться потому что нашего брата зря губят благодаря все господам офицерам, которые смотрят на дело как сквозь пальцев, а наш брат тёмный народ и ведут нас как с завязанными глазами и толкают в яму.
В. П. Кравков, 5 мая
А немцы-то нас ахнули с Карпат почти на 100 верст, к Ярославу и Перемышлю на линии реки Сан; противник в каких-нибудь 70 верстах от Львова. Сколько тысяч жизней мы положили на пресловутый переход «наших орлов» через Карпаты, и теперь опять начинай сказку с начала – оказываемся почти при том же исходном положении, как и в сентябре прошлого года! Но изворотлив же мошенник-ум человека: продажные перья военных обозревателей ухитряются наше поражение обрисовать как победу!! Благодаря очищению Карпат наши-де армии теперь оказываются с развязанными руками, спала-де с них забота эта – защита перевалов от вторжения германцев в Восточную Галицию (sic!), не мы-де разбиты, а германцы накануне полного разгрома их армий!
«Новое время», 7 мая
Отход наших войск с позиций на Ниде позволил нам перейти от позиционной войны к маневренной и операция у Опатова свидетельствует об удивительно гибком маневрировании наших войск, находившихся под талантливым начальством сумевших в несколько часов сочетанием фронтальных и фланговых ударов растрепать неприятельский корпус.
Н. А. Кудашев, 7 мая
Мне ничего не удалось узнать (в Ставке – прим. авт.) о военном положении ни вчера, ни сегодня. Все хранится в глубокой тайне, и ни о чем не хотят говорить. На все вопросы один ответ: «пока еще ничего нельзя сказать!..» Спрашиваешь: «Ну, что – Перемышль немцами взят?» – отвечают: «Пока – нет. Но ничего нельзя еще сказать». В общем, настроение напряженное, а положение, по-видимому, критическое. Чувствуется, что если, Бог даст, теперь задержим напор немцев (хотя, говорят, два их корпуса, в том числе гвардейский, перешли Через Сан), то все спасено – и Перемышль и Галиция. Если же нет, то дело плохо, и придется, вероятно, лишиться всех наших завоеваний. <…> Будем только надеяться, что выступление Италии последует скоро, раньше, чем нам нанесен будет решительный удар, а то итальянцы будут выставлять себя нашими спасителями, а это уж слишком обидно было бы!
Николай II, 8 мая
После доклада долго разговаривал с Николашей и Янушкевичем. Днем съездил в любимый лес по дороге на Слоним. После чая читал. Вечером поиграл в кости.
Узнал грустную весть о кончине адмирала Эссена от воспаления легких. Незаменимая утрата для Балтийского флота!
Ю. В. Буторова, 9 мая
Тоска, такая тоска. Эти люди страдают, умирают за Родину, а до них нет дела никому. 8-й месяц войны, а они едут, как в первые дни – без помощи, без пищи, холодные и голодные и никому не интересные, такая жалость закралась мне в душу, ну какая им охота в этот бой, когда знаешь такое обращение. Сегодня с 10 часов перевязывала до 9 часов вечера и устала страшно. Эти три последние рейса будут памятны на всю жизнь. Столько видела страданий, горя, муки, такое скопление ужаса, который не может сгладиться из головы. Нет, лучше, 1000 раз лучше, уступить кусок земли, чем такая бойня. Я чувствую, как постепенно становлюсь революционеркой. Привезли морские пушки – снаряды сухопутные. Привезли проволоку, когда уже отступили, а пока мы были в Карпатах, просили-просили – не давали. Пни за что погибли не десятки, а сотни тысяч людей. Мне говорил офицер, что на фронтах перед Перемышлем груды тел были так велики, что лежали в
