Игнат был комсомольцем, принимал деятельное участие во всех комсомольских делах, в свободное время занимался в авто-мотокружке, думал обзавестись мотоциклом. Это была настоящая мечта: сесть на собственный мотоцикл и приехать на нем прямо домой, в колхоз к родителям. На мотоцикле можно объехать всю Белоруссию, увидеть все, о чем только ни говорилось на комсомольских собраниях. А говорилось много любопытного и захватывающего. Шла третья сталинская пятилетка. Много нового появилось за это время в республике и в самом городе. На глазах Игната расширялся завод, выпускавший сейчас самые сложные станки. Шли разговоры о генеральной реконструкции города. Всем комсомольским коллективом ходили копать искусственное озеро, и тут не было никого, кто мог бы сравняться с Игнатом, опередить его в сноровке землекопа.
Открытия нового озера все ждали с большим нетерпением.
И все это сразу пошло прахом. Наступили такие дни, что некогда было думать ни об озере, ни о гулянье, ни о летнем отдыхе. Война спутала все планы.
С того времени, как немцы задержали Игната, он и не знал, что сталось с его сестрой, с Надей, с Василькой, погибли они или добрались, наконец, к своим близким.
Игната и других захваченных людей гитлеровцы сначала погнали на окопные работы. Затем задержанных отвезли в лагерь под Минском и отсюда ежедневно гоняли на разные дорожные работы. Дней через тридцать почти всех минчан отпустили из лагеря домой.
Так Игнат очутился снова в Минске. Он прежде всего решил проведать Галю, но на месте ее дома застал только пепелище, разузнать о ней тоже ничего не удалось, знакомые не попадались на глаза. Он хотел было податься в родное село, но ему отсоветовали: все дороги забиты немцами, и они люто расправляются с каждым, кто без уважительной причины — по их мнению — ходит в это время по дорогам. Игнат поселился в своей старой комнатушке, которую снимал в домике модельщика Ивана Маслодуды, работавшего на том же самом станкостроительном заводе, где работал Игнат. Было Маслодуде лет пятьдесят, если не больше. Он считался выдающимся мастером своего дела и свою профессию, как он говорил, не променял бы ни на какую другую. А над всеми этими жестяниками, как называл он токарей, фрезеровщиков, шлифовальщиков, револьверщиков, он даже слегка подтрунивал:
— Сделать какую-нибудь вещь из железа — нехитрая штука. Железо само по себе обладает крепостью. А ты вот попробуй из дерева смастерить такой предмет, чтоб он был и красоты неописуемой и стоял век-веков на пользу и на утеху людям…
Но подтрунивал только так, для виду, чтобы поддержать честь своей профессии, — он и сам хорошо понимал, что любой добросовестный труд доставляет человеку и пользу и наслаждение. В свободное время он мастерил разные замысловатые штуки: шкатулки с секретами, шахматные доски, целыми месяцами возился с каким-нибудь интересно задуманным шкафом с различными украшениями, инкрустациями. Все примеривался, прикидывал, подойдет ли к нему тот или иной орнамент или необычайный узор.
— Ты вот отстрогай хорошенько доску, отполируй ее как следует, пусти хорошую политуру, и глазам твоим приятно… А добавь к этой доске разные прокладочки из дуба, ясеня, проведи вот узорчик, один, другой, и ты совсем залюбуешься! А пущу я по этой доске светлые кленовые листики, и сердце у тебя заиграет: это же тебе не шкаф какой-нибудь, а лесная полянка под солнцем, каждый листок аж светится, трепещет… Человеку и радостно станет от твоей работы, потому что она, как живая!
Нынче Иван Маслодуда слонялся по своему двору, как сонная муха. Брался то за одно, то за другое, и руки опускались. Порой приходил его сосед, Лявон Красачка, старый заводской кузнец, работавший на паровом молоте, человек неповоротливый, очень медлительный в движениях, мрачный, молчаливый. Они часами теперь просиживали на лавке под старым каштаном, говорили, советовались. Говорил больше Иван Маслодуда. Его худощавое лицо с золотым разливом веснушек, которые подбирались под самые глаза, коротко подстриженные рыжие усы, вся его легкая, суховатая фигура были в безостановочном движении. Он не просто говорил, а все убеждал:
— Вот вспомнишь мои слова! Не будь я Иван Маслодуда, если мы не прогоним их к чортовой матери! Не будь я Иван Маслодуда, если мы не выбьем эту погань.
Лявон Красачка морщился, вынимал изо рта свою неизменную трубку, говорил, глядя куда-то в сторону:
— Ах, брось ты уже!
— Что брось?
— А это самое… Он прогонит! Он выбьет!
— И прогоним, и выбьем! Не будь я Иван Маслодуда, если мы через месяц-другой не очистимся от этой заразы!
— Ах, брось уж лучше!
— Что брось?
— Агитацию свою брось. Я, слава богу, уж не маленький, нечего меня агитировать. Кто это очистит?
— Мы.
— Кто мы? Ты, что ли, со своим фуганком. У меня же и инструмента такого ручного не водится.
— Не мы, так сыны наши… Они прогонят эту саранчу!
— Сыны?
— Сыны…
Красачка хмурился, умолкал. Умолкал и агитатор. Не очень веселые мысли были у них об этих сыновьях. Чорт знает что наделали они! И что они думают делать дальше, эти сыновья?
Маслодуда всегда знал, что ответит на его слова старый друг. И тот отвечал. Не сразу, а после некоторого раздумья, сердитого сопения, во время которого он глубокомысленно разглядывал какую-нибудь былинку или щепочку, поднятую с земли. Он вертел ее и так, и этак, словно в ней скрыто было решение всех волнующих вопросов. И только после таких долгих приготовлений, наконец, решительно поднимался с лавки:
— Подкачали наши сыны, подвели нас с тобой! — И со вздохом: — Не ожидал я этого. Прямо тебе скажу, пошло измельчание нашего роду-племени, не иначе… Не сыны, а…
И такое сказал, что Иван Маслодуда уши заткнул.
— И что ты мелешь? И как у тебя язык может повернуться сказать такое?
— Может! Все хвастались: мы все можем! Мы никого не боимся! Мы его сразу искрошим в случае чего! Вот тебе и искрошили! За Смоленском, говорят, уже они… Вояки… С такими вояками можно всю страну отдать… Довоевались.
— Это уж ты, сосед, чересчур. Ну, пусть под Смоленском… Но вот увидишь, помянешь мое слово, что вытурим мы немца, аж пыль от него полетит!
— Кабы твоим языком гонять их, то, может, кое-как и справились бы.
— Да ты за мой язык не хватайся! Не будь я Маслодуда…
— Вот именно дуда, да еще масляная… Дуда и есть дуда, одно, что с ней можно сделать, так это дуть в нее… Польза от этого небольшая, а немцу, скажем, и совсем не страшно…
— Ты, Красачка, ты… — подбирал Иван более подходящее слово, чтобы посильнее уязвить своего приятеля.
— Что я Красачка, это мне давно известно. Ну, бывай! Да с агитацией своей, гляди, не очень распространяйся… Немцы не любят этого. Им, брат, это не по вкусу. А если не по вкусу, то они не очень церемонятся…
— Ты меня не учи!..
— Да что ученого учить… — не то шутя, не то иронически отвечал Красачка и, неторопливо попыхивая своей трубкой, с независимым видом шагал к калитке. Напротив была его хата.
Со стороны могло показаться, что Красачка и Маслодуда только спорят и бранятся. Но это было не так. Старые друзья, пожалуй, и ссорились для того, чтобы как-нибудь отвести душу от всех этих напастей, которые навалились так неожиданно, так некстати.
Завод не работал. Вдоль всего квартала, где стояли его корпуса, хрустело под ногами битое стекло, валялись обломки оконных рам. Кое-где была разворочена крыша, торчали покареженные балки перекрытий. Не дымила труба, заглох гудок, к которому так привыкли оба приятеля за долгие годы работы.
И теперь еще поутру просыпался Маслодуда в одно и то же привычное время, наспех умывался, бросал на ходу жене:
— Давай, брат, заправку!
И тут же спохватывался:
— Отставить! Напрасное беспокойство. Гудка не будет…
Маслодуда и Красачка — сваты. Маслодудина дочка была замужем за старшим сыном Красачки, инженером путей сообщения, который работал в диспетчерском отделе железной дороги. Один сын Маслодуды и два сына Красачки служили в Красной Армии. Есть еще у Красачки дочка, Ленка. В будущем году она должна была окончить десятилетку. Это подвижное, как ртуть, создание заполняло весь домик и небольшую усадьбу Красачки. От зари до зари слышался ее звонкий голос то на дворе, то в садике. Лена мастерски пела. У нее часто собирались знакомые девушки, заходили парни с завода, и в маленьком домике становилось тесно от всей этой бурной молодежи, от их песен и веселья.
Правда, сейчас было не до песен. И Маслодуда и Красачка пытались выбраться из города, но так уж случилось, что дальше ближайшего леса они не успели отойти и вынуждены были вернуться. Целыми днями пропадала теперь Лена на дворе за книжкой или хлопотала по хозяйству. Осторожно выглядывала на улицу, по которой иногда проходили немецкие солдаты, вели группы арестованных. Лена тосковала. Многих знакомых в городе уже не было: успели загодя выбраться на восток. Отцу ее вместе со старым Маслодудой пришлось недели три пробыть в немецком лагере. Столько хлопот выпало Лене с матерью — носить отцу передачу километров за восемь от города. Хорошо еще, что старика потом отпустили домой. Ее непоседливая, неугомонная натура никак не могла смириться с этим сидением сложа руки, без всякого дела, без движения. Она вспоминала бурные комсомольские дни, школу, совместные собрания комсомольцев школы и завода, на которых решалось много близких и интересных вопросов, — Ленка принимала в них самое деятельное участие. Она даже похудела немного, заострился нос, глубже запали глаза, движения стали какими-то осторожными, медлительными. И только русые косы остались прежними.
