Гостеприимный Артемидор дал в честь уезжающего афинского героя торжественное празднество, в котором приняла участие и Аспазия.
На этом празднике Перикл сказал своему хозяину Артемидору:
— Нет ничего удивительного, что тайная прелесть здешнего неба подействовала и на меня, и я провел здесь целую неделю в счастливой праздности. Сейчас видно, что вы, греки, живете на этом берегу вблизи горячих финикиян, которые более всех богов почитают богиню любви, а также вблизи острова Киприды, на котором во время своего победного шествия по водам в Элладу богиня сделала первую остановку на пути. И если с юга к вам близок остров Киприды, то с севера, с вершин Тмолоса, к вам доносится шум празднеств Диониса и Реи, так что вы со всех сторон окружены богами веселья и счастья. Вам, милезийцам, оргии на острове Тмолосе известны не только по рассказам. Он так близок от вас, что нет ничего удивительного, если кто-нибудь из вас из любопытства принимает участие в этих празднествах или отправляется в соседнюю Лидию, чтобы хоть издали посмотреть на безумства корибантов.
При этих словах Перикла брови Артемидора слегка нахмурились, и из груди его вырвался легкий вздох, так что Перикл поглядел на него с изумлением и почти с огорчением.
— Я сам, — начал Артемидор, — случайно был там и охотно рассказал бы тебе то, что я видел и пережил там, если бы с этим воспоминанием для меня не соединялось слишком много горечи.
Эти слова еще более усилили любопытство Перикла, и, когда Артемидор заметил это, он продолжал:
— Я вижу, что мне, против воли, придется рассказать тебе и оправдать перед тобой мое смущение. Слушай. Немного лет прошло с тех пор, как я называл моим сыном лучшего из юношей в Милете; боги наделили его всеми физическими и умственными совершенствами, но, вместе с тем, и неограниченной фантазией, не знавшей никаких цепей, и большой мечтательностью. В Милете никогда не было недостатка в рассказах об юношах, которые принимали участие в оргиях на Тмолосе, и многие, несмотря на самый строгий присмотр своих воспитателей, убегали туда. Одно время среди молодежи стремление отправиться на Тмолос сделалось какой-то болезнью. Я, как умел, старался подавить это стремление в моем слишком впечатлительном Хрисанфе, но, как я опасался, эта болезнь скоро охватила и его. Наступило время Лидийского празднества. Хрисанф сделался замечательно молчаливым и задумчивым, его щеки побледнели, он видимо страдал от тайного лихорадочного нетерпения. Я уже решился держать его в доме, как пленника, приставить к нему сторожей, которые должны были ни на минуту не спускать с него глаз, но скоро я стал бояться, что юноша вследствие неудовлетворенного стремления может сойти с ума или опасно захворать и что, может быть, было бы полезнее, если бы я дозволил ему удовлетворить его все усиливавшееся любопытство, но удовлетворить таким образом, чтобы это удовлетворение не имело для него никакой опасности. Тогда я открыл ему, что желаю сам, вместе с ним, отправиться на Тмолос и присутствовать при мистических обрядах корибантов; в моем обществе, под моим непосредственным присмотром юноша не должен был подвергаться никакой опасности.
После многих дней путешествия мы достигли наконец цели. В сопровождении одного раба мы прибыли в поросший лесом, еще пустой, Тмолос и ожидали минуту, когда до нас донесутся от Сардеса дикие крики корибантов. Празднество уже началось накануне тем, что была срублена самая большая пихта на всем Тмолосе и, покрытая бесчисленным множеством венков из фиалок, отнесена с дикими криками в храм Кибеллы, как весенняя жертва богине, но большая и самая шумная часть празднества еще предстояла.
Глухой шум донесся до наших ушей еще прежде, чем мы в наступающих вечерних сумерках могли разглядеть приближающихся корибантов. При их приближении мы скрылись в густых кустах, чтобы, не будучи замеченными, быть свидетелями их действий. Шум все приближался и становился оглушительнее; почти у каждого из корибантов, из которых одни были совсем нагие, другие покрыты шкурами диких зверей, был в руках какой-нибудь музыкальный инструмент, из которого они извлекали глухие звуки: или цимбалы, или рога; за неимением музыкального инструмента некоторые ударяли мечами по щитам, извлекая из них глухие звуки. Но все эти звуки покрывались громкими радостными криками в честь потерянного и снова найденного юноши Аттиса, любимца и посла всеобщей матери Реи. Воспевая потерянного и вновь найденного Аттиса, они воспевали весеннее пробуждение природы, которое в них самих выражалось безумными восторгами.
Мы увидели шествие жрецов Кибеллы, державших в одной руке горящий факел, в другой острый отточенный нож, которым они потрясали с фантастическими криками; впереди несли громадный фаллос. Шествие этих людей нельзя было назвать шествием в настоящем смысле слова, так как оно сопровождалось дикими прыжками и танцами. У всех были раскрасневшиеся лица, у некоторых краснота переходила в синеву, глаза, казалось, хотели выскочить из орбит, у многих изо рта выступала пена. При этом они дико встряхивали длинными локонами, по большей части сделанными из чужих волос и придававшими им полуженственный вид. Всех, попадавшихся им на дороге диких или домашних животных, они тащили за собой; в начале шествия вели пантеру. У некоторых мы видели в руках змей, которыми они непринужденно играли, точно с венками или лентами.
В то время, как это безумное шествие стремилось мимо нас, я увидел, что юный Хрисанф приходит все в большее возбуждение. Он молчал, но лицо его горело, сверкающий взгляд был неподвижно устремлен на безумцев. Он бессознательно начал повторять некоторые движения этих людей. Недалеко от того места, где мы скрывались, в кустах находилась довольно большая, обсаженная пихтами, лужайка. Здесь шествие остановилось, но не для того, чтобы отдохнуть, а для того, чтобы предаться еще большим безумствам. Фаллос и приведенные животные были помещены в середине так же, как и жрецы, вокруг которых столпились корибанты. Следуя одобрительным словам жрецов, они бросились на пантеру и других животных, разрывали их сначала руками, затем зубами, сосали их горячую кровь и надевали кровавые остатки мяса на свои тирсы, как на вертела. Затем под еще более усилившийся звон инструментов они начали танцевать вокруг бронзового фаллоса, восхваляя богов и всеоплодотворяющую силу, образ которой они видели перед собой… Дикие звери с испугом разбегались от шума. Один лев испуганно пробежал через кусты, в которых скрывался я с Хрисанфом. И действительно, фантастические восклицания, запах крови, яркие факелы, звон тимпанов должны были привести в ужас всякого зверя и всякое человеческое существо, я сам почти потерял сознание, как вдруг стоявший рядом со мной Хрисанф сделал попытку вырваться от меня. Я с ужасом поглядел на него и увидел, что он по наружности сделался совершенно похожим на безумцев, бесновавшихся перед нами, я крепко схватил его, но он с необыкновенной силой вырвался от меня и, бросившись вперед, в середину толпы, исчез в ней, как капля в море.
Не помня себя от ужаса, я стоял, не зная, что делать; безумные танцы продолжались перед моими испуганными глазами. Некоторые падали, как мертвые от утомления, но сейчас же поднимались и начинали снова. Когда шум и безумства достигли высшей степени, некоторые вышли вперед и требовали, чтобы их выслушали, и некоторые их слова доносились до моих ушей. Они указывали на фаллос и восклицали с возбужденными жестами, что искусственное изображение должно быть, по древнему обычаю, заменено живым, и наиболее воодушевленные в среде безумцев высказывали готовность принести благодарственную жертву богине… Страшно сверкали отточенные острые ножи в руках жрецов Кибеллы… Я видел, как среди дикой суматохи наиболее безумные ранили себя сверкающими клинками, я вспомнил о моем Хрисанфе, в глазах у меня потемнело и я упал… Когда сознание снова возвратилось ко мне, луна ярко светила, шествие корибантов уже удалилось, даже звуки тимпанов раздавались из глубины леса, как шум далекой грозы. Я отправился в Сардес — город, где помещается храм Кибеллы, так как мог надеяться узнать там что-нибудь о судьбе моего Хрисанфа и, может быть, получить обратно дорого сына, и я действительно получил его обратно: он был принесен ко мне на носилках, сплетенных из ветвей пихты, раненный, изуродованный, покрытый кровью… Юноша, полный силы и красоты, лежал перед моими глазами, подобно украшенной цветами пихте, подрубленной на Тмолосе ножами корибантов, как благодарственная жертва богине…
Таков был рассказ Артемидора.
Веселость празднества была омрачена. Когда оно кончилось, и Перикл остался вдвоем с Аспазией, он сказал:
— Милет прекрасен, и рассказ Артемидора не в состоянии вполне омрачить для меня воспоминание о блаженных днях, дарованных мне здесь богами, но я чувствую, что пора оставить этот горячий берег и снова сесть на корабль, чтобы свободно вздохнуть, высадившись на спокойных аттических берегах.
