Сторонники аутентичного правописания очень скоро были вынуждены замолчать: слово предоставлялось только их противникам. Они же — кто по недомыслию, а кто выполняя социальный заказ — настаивали (и продолжают настаивать) на том, что облегчение орфографического режима ничего, кроме пользы, не приносит, ибо делает классические тексты более доступными и понятными. Этот аргумент бьет мимо цели: неукоснительно сохранять орфографию и пунктуацию необходимо в изданиях академического типа, в задачи которых входит приблизить не текст к читателю, а читателя к тексту. С филологической точки зрения замена исконной орфографии на привычную и удобную не более оправдана, чем замена непонятных выражений или устаревших конструкций. Не думаю, что грамотному человеку трудно прочесть текст с «ерами» и «ятями», но если для нужд школы или широкого читателя адаптация необходима (не уверен!), пусть существуют разные типы изданий. Важно, однако, чтобы в их ряду свое почетное место непременно заняло истинно научное, филологически выверенное собрание сочинений, сохраняющее орфографию и пунктуацию источников: именно здесь (и нигде больше) мы сможем когда-нибудь прочесть подлинный текст «Онегина».
Ученые, которые ратуют за орфографическую и пунктуационную модернизацию памятников художественной литературы, убеждены, что «язык пушкинский от этого не пострадает»[78]. Но так думают не все: письменная форма речи есть слепок языкового сознания автора и гораздо теснее, чем кажется многим, связана с формой и содержанием литературного произведения. В том, чего не может или не хочет уразуметь большинство отечественных текстологов, Брюсов дал себе отчет в 1919 году: «Пушкинское правописание стоит в неразрывной связи с языком Пушкина и с его стихом <…> видоизменять язык Пушкина есть уже преступление, а мы невольно изменяем язык, изменяя правописание»[79].
Кто прав в этом старом споре, покажут самые простые примеры. На один из них недавно указал М. Л. Гаспаров[80]. В академическом собрании сочинений XIX строфа 1-й главы читается:
Мои богини! что вы? где вы?Внемлите мой печальный глас:Всё те же ль вы? другие ль девы,Сменив, не заменили вас?
Этот текст соответствует редакции 1825 года: Все тѣже ль вы?[81] (то есть «по-прежнему ли вы такие, как были?»). В более поздних изданиях (1833, 1837) начальное слово в третьей строке — не наречие, а местоимение, напечатанное через «ять»: Всѣ тѣ же ль вы?[82] Этот вопрос можно понять двояко: во-первых, «все ли вы остались такими, как были?»; во-вторых, «не изменился ли ваш состав?». Смысл другой, но передать его без буквы «ять» невозможно: новая орфография с помощью двух точек заставляет читать «е» как «ё», но нет в ней такого знака, который запрещал бы читать как «ё» букву «е» без точек.
Любая частичная модернизация орфографии насаждает противоречия и анахронизмы (а если полностью модернизировать орфографию, разрушится стих). Так, пушкинское притяжательное местоимение женского рода повсюду заменяется на ее, и только в рифме сохраняется ея: На крик испуганный ея / Ребят дворовая семья / Сбежалась шумно (7, XVI); ср.: С любовью лечь к ее ногам (1, XXXIII). То же с личными местоимениями женского рода во множественном числе. В рифмах принято печатать оне, а внутри строки — они: <…> И на могиле при луне, / Обнявшись, плакали оне (7, VII); ср.: <…> Они не стоят ни страстей, / Ни песен, ими вдохновенных <…> (1, XXXIV)[83]. В итоге пушкинская речь лишается регулярной грамматической формы, ея или оне на концах строк без подготовки воспринимаются как насилие над языком в угоду рифме, а заодно пропадают внутренние созвучия вроде: <…> Двѣ ножки!… Грустный, Модернизация всего одной орфограммы способна исказить и грамматику, и семантику, и поэтику подлинника[84]. Например, в именительном и винительном падеже прилагательные мужского рода в пушкинское время имели безударные окончания — ый или — ой. До некоторой степени они были взаимозаменимы: Пушкин мог написать ужасн ый день и ужасн ой часъ[85]. Но это не значит, что поэту всегда было безразлично, какое из окончаний выбрать. Если обратиться к «Евгению Онегину», то внутри строки мы, как правило, встречаем окончание — ый: добр ый прiятель (1, II), учен ый мал ый (1, V), бобров ый воротникъ (1, XVI), и только в рифме — ради ее графической точности — появляется вариант — ой: страсти нѣжн ой: вѣкъ мятежн ой (1, VIII), генiй величав ой: славой (1, XVIII), на сценѣ скучн ой: зритель равнодушн ой (1, XIX). Особенно показательны в этом отношении строки с двумя однородными прилагательными мужского рода, из которых одно рифмует со словом женского рода на — ой: Тутъ остовъ чопорн ый и горд ой (5, XVI; рифма: мордой); Отшельникъ праздн ый и уныл ой (7, V; рифма: мечтательницы милой); <…> Высокопарн ый <, > но голодн ой, / Для виду прейскурантъ виситъ <…> (7, XXXIV; рифма: въ избѣ холодной) — и т. п.
Осовременивание орфографии понижает точность рифмы: в одной лишь 1-й главе «Онегина» количество созвучий с несовпадением заударных гласных увеличивается в 6 раз. Поборники модернизации возражают, что произносились эти гласные одинаково, а «стремление к глазной рифме» Пушкину «было чуждо»: он, мол, обращал внимание не на буквы, а на звуки[86]. Но коли так, почему же поэт рифмовал по совѣту няни: въ бан и (5, X), слова: млад ова (7, LV), столицы: лиц ы (8, XXIV), хотя в середине строки, как мог, соблюдал орфографическую норму: Мелькаютъ лиц а передъ нимъ (8, VII)? Чем, кроме графической точности рифмы, можно объяснить такие дублеты: вперв ыя: прелести степныя (8, VI), но вперв ые: покои запертые (8, XXXIX); въ прежни лѣт ы: лорнеты (7, L), но въ наши лѣт а: поэта (2, XX)?
Модернизация окончаний порождает также проблемы другого рода. В «Онегине» под редакцией Томашевского Фонвизин — Сатиры смел ый властелин (1, XVIII), хотя во всех прижизненных изданиях напечатано: Сатиры смѣл ой властелинъ. Почти наверняка поэт говорил не о «смелом властелине», а о «смелой сатире»: чуть выше я писал, что, за редчайшими исключениями, прилагательные мужского рода в середине строки имеют окончание — ый. Согласно проведенным мною подсчетам, вероятность того, что в изданиях 1820 — 1830-х годов Фонвизин назван «смелым властелином сатиры», — меньше одного процента.
Есть еще место, смысл которого был изменен при модернизации этой орфограммы: <…> Или над Летой усыпленный, / Поэт, бесчувствием блаженный, / Уж не смущается ничем <…> (7, XI). Редакторы решили, что выделенный эпитет относится к слову поэт. Но тихой, спокойной, сонной Пушкину воображалась река забвения, как в стихотворении «Прозерпина» (1824): <…> Элизей и томной Леты / Усыпленные брега. Решающий довод о том, что в «Онегине» «усыпленной» названа Лета, нам предоставляет рифма:
<…> Или надъ Летой усыпленнойПоэтъ, безчувствiемъ блаженной,Ужъ не смущается ничѣмъ <…>[87]
Прилагательное мужского рода в рифме оканчивается на — ой (блаженн ой поэтъ), и это верный признак того, что оно рифмуется с формой женского рода: «надъ усыпленн ой Летой» (иначе оба рифмующих слова имели бы окончание — ый).
В академическом «Онегине» допущено множество ошибок и опечаток (некоторые из них явились предметом этой статьи). Симптоматично, что ни единая погрешность, вкравшаяся в основной текст романа, не исправлена в дополнительном томе юбилейного собрания сочинений. Зато в разделе «Дополнения и исправления» к уже имеющимся искажениям онегинского текста добавлено еще одно — по иронии судьбы, тоже вызванное модернизацией окончаний — ой / — ый. В XXIX строфе 8-й главы при жизни поэта печаталось: Печаленъ страсти мертв ой слѣдъ [88]. Такое же окончание у слова мертв ой — в 6-м томе большого академического Пушкина. В справочном томе, однако, утверждается, что «в стихе 11 строфы XXIX опечатка. Следует:
Печален страсти мертв ый след»[89].
Можно предположить, что Томашевский и его единомышленники, исправляя — ой на — ый, исходили из того, что у Пушкина в другом произведении есть выражение мертв ый слѣдъ, написанное его рукой («Что в имени тебе моем…», 1830):
Оно на памятномъ листкѣОставитъ мертвый слѣдъ, подобнойУзору надписи надгробнойНа непонятномъ языкѣ[90].
Смысл этого образа прозрачен: звучащее имя живет и умирает, а будучи записанным, оставляет лишь мертвый след. Между тем в «Евгении Онегине» все по-иному: автор имеет в виду не мертвый след, а мертвую страсть — «бесплодную», «безжизненную» — и хочет сказать, что ее след (то есть «признак», «видимое проявление») вызывает у него печаль. Такое осмысление всецело согласуется с данными орфографии. Допускаю, что его правильность нельзя доказать с абсолютной точностью. Но ведь выбор между тем или другим написанием нам приходится совершать, только когда мы модернизируем классический памятник литературы. Если же мы оставим орфографию источника незыблемой, пушкинские стихи можно будет понять и так, как это делали современники поэта, и так, как спустя сто лет их поняли его редакторы.
