рысью прибыл в сгоревшую дотла деревню. Мысли его одолевали тяжелые. После случившегося все стало так очевидно, так ясно, что наивный, детский вопрос — чему и кому поверил — представлялся теперь и вообще несуществующим: дурак и есть дурак, и сколько таких дураков по России — большинство, если не все. Казалось, в одночасье народ, который еще вчера молился в храмах и пел «Спаси, Господи, люди Твоя…» и «Победы Благоверному Императору нашему Николаю Александровичу…», все забыл, все стер, как будто и не было ничего, и пошел за ворами и убийцами, пообещавшими рай на земле еще при жизни. И никто не понял, что нет и никогда не может быть рая при жизни, что рай дается заслужившим, остальным же — вечное небытие… Новожилов трусил мелкой, неутомительной рысцой и вызывал в памяти читаное и перечитаное неоднократно: «И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали…» И еще вспомнил — ангела Откровения, который «клялся Живущим во веки веков… что времени уже не будет». И понял Новожилов в свой странный миг, что время, ведущее человека к смерти, есть болезнь. И что во времени никто и никогда не даст освобождения, а если обещает — лжет. И значит, пришедших от Сатаны, отца времени, чтобы прельстить, — надобно убивать, чтобы не умножали дурноту времени и чтобы смертный, больной человек имел силы преодолеть. Ибо пораженный самым страшным прельщением — рая на земле — никогда не выйдет из времени. Значит, отпущено тому, кто понял. И он имеет право поднять карающий меч…
Солнце садилось, когда въехал на пожарище. Двое мужиков — староста и еще один — копали яму. Трупы были снесены к раскопу, их, судя по всему, готовились похоронить. Что ж… Русский человек вопреки всему почувствует Господа и совершит положенное от предков без злобы и деления на своих и чужих.
Подошел, они встретили без удивления, как будто ждали, как будто так и должно было быть. Новожилов помог опустить убиенных на дно ямы, староста перекрестился и сказал с горьким вздохом: «А что, ваше благородие, — наверное, по выправке новожиловской догадался, что тот был когда-то офицером, — белые, красные, а все в одну яму легли. Один народ несчастный, русский…» И подумалось Новожилову, что раз так говорит и так понимает — еще не кончено.
Отвинтил значок краскома, снял и бросил в траву звезду. Мужики опустились на колени и молились скорбной молитвой, произнося слова, положенные одному только иерею, в наивной и достойной уверенности, что Бог простит:
— Бо́же Духо́в и вся́кия пло́ти, смерть попра́вый, и диа́вола упраздни́вый, и живо́т ми́ру Твоему́ дарова́вый, Сам, Го́споди, упоко́й ду́ши убие́нных рабов Тво́их в ме́сте све́тле, в месте зла́чне, в ме́сте поко́йне… — Далее они, видимо для краткости и из опасения, пропускали (а как комиссар снова пожалует) и заканчивали так: — …яко Благи́й Человеколю́бец Бог, прости́: яко несть челове́к, и́же жив бу́дет, и не согрешит. Ты бо Един кроме́ греха́, пра́вда Твоя правда во веки, и сло́во Твое́ истина…
Подошел к яме, все лежали в ряд, светлели исподние рубахи, лиц уже не видно было. Наклонился, там, внизу, из кармана офицерской гимнастерки торчал уголок бумаги, попросил: «Братцы, достаньте». — Мужик спрыгнул, протянул сложенную вчетверо газету. Когда развернул — увидел портрет прапорщика с перебинтованной головой и огромным заголовком: «Подвигъ Сомова». Из текста было ясно, что некая большевичка пыталась помешать уничтожению баржи с особо отъявленными коммунистами, но была остановлена истекающим кровью героем. Это совпадало с историей, которую рассказывала Вера. Вгляделся в пакостное лицо прапорщика, подумал: «Вы тоже не одержите победы, потому что среди вас тоже дерьмо…» Склонился над ямой, бросил горсть земли, проговорил слышанное в далеком детстве, на похоронах:
— Господня земля, и исполнение ея, вселенная и вси живущие на ней…
Яму закопали и сровняли с землей. Это было против канона, да ведь что теперь можно было сделать по-человечески…
К утру Новожилов вернулся к поезду.
* * *
Он сразу же приказал Сашке готовить лошадей, потом позвал Веру. Та долго рассматривала ненавистное лицо и белела. Наконец подняла глаза:
— А, Сомов, сволочь… Теперь встретимся.
Понял, что уйдет прямо сейчас и надежды на любовь, жизнь, радость больше нет. Вытащил из рундука мешок с формой — той самой, что решила судьбу Аристарха Дебольцова и остальных, вывалил на стол. Погоны еще не успели поблекнуть и отсвечивали мягким отзвуком прошлого.
— Эта тебе в самый раз будет… Только в таком виде нельзя… — вынул из кармана четыре золотых звездочки. — Я обо всем подумал: по две на каждый погон. Ты — хорунжий. Знаешь, я нашел здесь баул Пытина с гримом и париками… Я попросил, объяснил ему, что ты все равно уйдешь.
— Откуда вы знали? — но в голосе не было удивления.
— Тебя съедает эта мысль: Сомов, отец, твои товарищи… Иди. Мы вряд ли еще увидимся, Вера…
— Что ж, прощай, — улыбнулась грустно, на мгновение показалось нечто большее в глазах, но — нет. — Ничего не вышло, не сложилось, а теперь дороги наши и вправду расходятся. Я не забуду тебя, Новожилов, и хочу попросить: ты будь потверже, погрубее, что ли… Борьба не знает сострадания.
Что ж, не знает… Это он понимал. Только она не понимала: кто отрицает сострадание — может быть, и выиграет сейчас. Но — только сейчас.
Протянула руку, хотел пожать, но держала высоко, и он поцеловал.
И она ушла.
К окну не бросился — зачем? Достал фотографию — снялся в день получения Георгия. Лицо было улыбчивое, глаза сияли, и форма с фронтовыми ремнями оплечь так ладно сидела. Чиркнул спичкой, поджег, горело быстро, лицо сморщилось и исчезло, и вот — черная спираль, все, что осталось. Размял, растер, дунул слегка, прах поднялся к потолку и рассеялся. В барабане нагана было ровно семь. Достаточно. Вышел из вагона и увидел Сашку — тот пришивал пуговицу. Кивнул — коней к вагону Татлина. Сашка понял, повел — у них давно уже выработался язык жестов, с фронта еще.
…В это время Пытин убеждал Татлина в яркой и срочной необходимости новой «пиэссы».
