Не хватало еще, чтобы этот сопляк осмелился попытать удачу.
— Нет, спасибо. Я очень устала и хочу вернуться в гостиницу.
— Я знаю хорошую таверну на берегу моря. Вы любите рыбу?
Отвоевывая пядь за пядью, он неожиданно стал весьма разговорчивым, но потом, поняв, что все его усилия тщетны, сел в машину и, хлопнув дверцей, уехал.
В отеле никто не спрашивал Ирен в ее отсутствие.
Конец этого дня оказался для Ирен мучительнее всего, что она пережила за время путешествия. Она растянулась на постели в своем номере, и волны тоски захлестнули ее сильнее, чем в период депрессии, пережитой прошлой весной. Время от времени она повторяла про себя: «Я не заслужила такого страдания». Около восьми вечера раздался телефонный звонок. Это актер звонил из холла. Он пришел за ней.
— Произошло много разных событий, и я не мог прийти раньше, — вот и все, что сказал он ей.
Ирен снова натянула сине-зеленое платье, которое висело на стуле, причесалась и напудрилась. Но приступы тоски, как правило, не красили ее — тут уж ничего не поделаешь. Она спустилась с лестницы и, увидев актера, стоящего возле портье, постаралась хоть чуточку сравнить это лицо с тем, которое, сохранила в памяти, — словно позади у них была долгая разлука.
Шагая рядом с ним по улице, Ирен доложила о том, как выполнила задание. Но это оказалось совсем не так интересно: за время ее отсутствия здесь произошли два серьезных инцидента. На судоремонтных верфях полиция, пытаясь разогнать демонстрантов, открыла огонь. Двое ранены. Остальные вместе с женами и детьми бросились к церкви, надеясь найти там убежище, но вопреки всем традициям вооруженные полицейские взломали двери и гнались за своими жертвами через всю церковь до самого алтаря. Ирен почувствовала, что рассказ о ее подвиге меркнет в сравнении со всем этим. А между тем разве ее путешествие не было подвигом? Она сама уже не, знала, что и думать. Ирен объявила актеру о своем предстоящем отъезде.
— Да, конечно, — бросил он.
Они отправились ужинать, и по дороге актер предложил ей провести этот вечер и ночь вместе. Ирен была ему благодарна за то, что он не стал ждать, когда она заговорит об этом первая, вымаливая последнюю ночь, точно подаяние. В ресторане, заметив ее озабоченный вид, актер спросил, о чем она думает.
— Я подсчитала, оказывается, мы были вместе очень мало — всего восемнадцать дней.
— Но ведь это ни о чем не говорит.
— Ты прекрасно знаешь, что это не так.
Однако ночью в объятиях актера она забыла про все свои мрачные мысли и сомнения и снова поверила в его любовь.
Самолет поднялся в сумерках, и вскоре его окутала темнота. Ирен, обессиленная, плыла в пространстве и чувствовала полную неспособность вновь обрести то, что она называла здравомыслием или ясностью сознания. У нее было смутное ощущение, будто что-то безвозвратно осталось позади, — видимо, оттого, что она покинула Жюдит в ее последнем приюте и возвращалась одна, без веселой, живой подруги… Впрочем, не только поэтому.
Хотя она так и не заснула по-настоящему, у нее было впечатление, часто рождающееся во сне, будто она идет по городу, как бы рассказывая самой себе о нем, не пропуская ни одной улицы или площади, ни одной лестницы, ни одного моста. Это был шахтерский город, и она повторяла свой путь: от главной улицы к отелю, потом от дома Франко Сольберто к скверу. Она слышала, как ее собственные шаги отдаются в полуночной тишине.
По возвращении в Париж Ирен написала актеру два письма, которые самой ей показались до глупости сентиментальными. Ответа она не получила. Не было и каких-либо других известий из страны, где ей случилось пережить все эти приключения, если не считать газетной информации. Она с жадностью читала короткие заметки о положении за рубежом, попадавшиеся на страницах «Монд», которые в иное время оставила бы без внимания.
Ирен вспомнила излюбленную теорию Жюдит, что, если пожелать мужчину по-настоящему и проявить упорство, в конце концов завоюешь его. Однако у нее не было и тени надежды.
Она никак не могла привыкнуть к отсутствию Жюдит в лаборатории. Что бы она ни делала, все напоминало ей подругу, которую она постоянно привыкла ощущать рядом с собой. Вскоре на место Жюдит придет новая лаборантка. Ирен не знала, под силу ли ей будет вынести это. Она подумывала о том, чтобы уйти с работы.
Она ни разу не встретилась со своими спутниками по круизу и не пошла ни на одну из встреч, где они просматривали фильмы и слайды. Ей не хотелось ни с кем говорить.
Ирен не дала о себе знать Крике, а он в свою очередь не пытался увидеться с ней. Может быть, он боялся ее? Вечерами она сидела дома. Поначалу ей все время хотелось плакать. Слезы подступали помимо ее воли — почти так же, как рвота, — ее томила неутихающая тоска. В такие минуты ее охватывало знакомое о детства ощущение — в нем была и волшебная прелесть воспоминаний, и нежная тоска по ушедшему. Эта грустная тень прошлого как бы смягчала боль настоящего.
Казалось, ничто не способно вывести ее из состояния прострации. Даже вопрос, вставший во всей остроте перед ней, когда Ирен вдруг показалось, что она в положении. Она пребывала в нерешительности, не в силах задуматься над проблемой всерьез. То она вроде бы решалась оставить ребенка, то вдруг собиралась ехать за границу. И тут же говорила себе, что еще есть время.
Она много читала. Перечитала всего Мелвилла из-за «Моби Дика». Еще раз прочла историю белого кита и капитана Ахава, затем «Очарованные острова» — это название напомнило ей круиз. Потом открыла для себя еще одну вещь — «Пьер, или Двусмысленности». Но особенно взволновал ее «Билли Бадд». Она представляла себе этого матроса, осужденного военным трибуналом, с его лицом провинившегося ребенка, как у актера.
Это было точно наитие, хотя ее трезвый ум отвергал даже слабый намек на какие-то сверхъестественные силы. Нет ничего загадочного в том, что эта книга навела ее на мысль о человеке, который был революционером и которому ежедневно грозила опасность. Открыв еженедельник, она наткнулась на подписанный деятелями культуры протест по поводу арестов среди художников, критиков, поэтов, театральных деятелей. Тут же сообщались имена арестованных. Актер был в их числе.
Ирен отправилась по адресу, указанному комитетом по сбору подписей. Там ей ничего толком не могли сообщить. Они протестовали из принципа, не очень-то веря в успех дела. Вероятнее всего, актера и его товарищей не освободят, и они предстанут перед трибуналом. Ирен читала и перечитывала имя актера среди других. Возможно даже, что это были имена тех людей, с которыми она совершала круиз (двух мужчин в списке звали Хосе), а может быть, она встречалась с ними в тот вечер, когда товарищи актера собрались у него дома в ожидании новостей. Ирен спросила, подвергались ли арестованные активисты пыткам. Ответ гласил: «Да, несомненно, в первые после ареста дни. Но после нескольких допросов их обычно оставляют в покое». Ирен заставила себя взглянуть этой невыносимой правде в лицо. Она спрашивала себя, кто из полицейских пытал его: тот, с чернотой под глазами, или парень, с которым она ездила в машине, а может, те, что были в серых и зеленых мундирах…
Две недели спустя на третьей странице «Монд» она увидела сообщение, которого давно ждала. Военный трибунал закончил рассмотрение дела — похоже на то, что это была только видимость следствия. Актера приговорили к десяти годам тюрьмы. Остальных тоже осудили на различные сроки заключения, от четырех до двадцати лет. Основной мотив обвинения — участие в «вооруженном восстании». Так суд квалифицировал организацию забастовок. Корреспондент газеты писал, что зал заседаний был заполнен до отказа и обвиняемые, отбросив всякую осторожность, воспользовались этим, чтобы провозгласить свои революционные лозунги.
Наступил уже крайний срок, и надо было принять решение относительно ребенка. Ирен все больше и больше колебалась, поскольку теперь наряду с разумными доводами у нее появилась новая идея, заставившая усиленно работать ее воображение. Это было даже не раздумье, а целый роман. Она бросает работу в Париже и уезжает в город, где находится центральная тюрьма. Она снимает там комнату и находит какую-нибудь работу. Каждую неделю она ходит в тюрьму на свидания, живот ее все больше округляется, затем она появляется с младенцем. «Маленький революционер, маленький Хосе, надо тебя принарядить! Мы идем повидать твоего папу, который сидит в тюрьме». Она покидает свой побеленный известкой домик на окраине города, долго бредет до трамвайной остановки по незаасфальтированным улицам, лежащим в желтой пыли, а ребенок плачет и просится на ручки. В тюрьме приходится ждать перед воротами. Она способна ждать хоть десять лет в этой мерзкой стране, ей не страшны десять лет невзгод и нищеты, лишь бы он знал, что она тут, за стеной!
