На северном краю острова ландшафт был более суровым, а земля не такой щедрой. Тщательно укрепленные террасы полей были разделены каменными изгородями, по жидкой траве бродили овцы с песочного цвета шерстью. Гэр привык, что овцы всегда круглые, пушистые, с узкими щелками глаз. Здешние же больше походили на коз: с бородами и тяжелыми закрученными рогами не только у баранов, но и у овец. Они отлично подходили скалистой местности, как она, в свою очередь, подходила огненному орлу. Там, где широкие выступы темных скал сменялись внезапными узкими, как ножевая рана, долинами, холодное дыхание северного ветра делало воздух хрустальным, и Гэр-орел проносился сквозь него, словно молитва.
Это была не единственная птица, в которую он мог превращаться. Благодаря Айше Гэр освоил формы почти десятка других птиц, от совы до жаворонка, но удобнее всего ему было в форме орла. Она была знакомой, разношенной, как старые сапоги, и, если Айша не требовала иного, Гэр всегда становился орлом, когда дело касалось полетов.
Айша летела далеко впереди. Она не говорила об этом прямо, но Гэр знал: она намекнула на мантию, когда попросила больше не называть ее мастером. Мантия все так же лежала в шкафу, с того самого дня, как он ее там обнаружил. Гэр не позволял себе даже примерить ее, хотя пару раз открывал дверцу и даже тянулся рукой к синей ткани. Он знал, что должен поблагодарить Айшу за подарок, несколько раз пытался составить в уме разговор, который вывел бы на эту тему, но как бы он ни переставлял слова, финальная речь получалась вымученной, даже когда Гэр репетировал ее в своей комнате. К тому же была еще и записка – святые, записка, в которую было вложено столько смысла…
Внезапно Айша нырнула вниз, к долине. В далеком прошлом здесь прошел оползень, из земли торчали бледные кости погибших деревьев, а внизу, в седловине горной реки, рубец старого шрама оканчивался пригорком. Айша сложила крылья и рухнула вниз на торчащий из ручья валун. За долю секунды до приземления пустельга превратилась в лесную волчицу. Она села на задние ноги и уставилась на приближающегося Гэра большими янтарными глазами.
«Ты знаешь, к чему прислушаться?» – спросила она, когда он принял рядом с ней человеческую форму.
– Кажется, да.
Гэру понадобилась минута, чтобы перевести дыхание. Это была новая форма, ему необходимо было сосредоточиться. Он больше не боялся, что Песнь вырвется из него и превратится в нечто разрушительное, но первые несколько секунд после смены любой формы вызывали у него головокружение. Айша могла перетекать из формы в форму, не снижая темпа. Ему же оставалось только мечтать, что со временем он обретет такой же контроль над собой.
Гэр просеивался сквозь Песнь. Мелодия, которую он искал, ускользала от него, как настоящий волк между деревьев. Волчья песня звучала хрустящим снегом, горячим дыханием пасти, звездной ночью. Гэр позволил Песни хлынуть в себя и изменился. Конечности стали короче, чувства обострились. Мышцы перестраивались в новом порядке, который казался поначалу чужим, но потом, когда форма стабилизировалась, стал знакомым, почти родным. Даже мысли Гэра в той части, которая становилась волчьей, трансформировались. Все, что он когда-то читал или слышал о волках, об их поведении, о сложной социальной структуре, внезапно обретало смысл, оживало внутри, становилось его неотъемлемой частью – такой же, как и густой клочковатый мех.
Волчица критически рассматривала его, обходя по кругу.
«Хорошо, – сказала она. – Но хвост должен быть чуть толще, воротник гуще, а грудь шире, если ты не хочешь, чтобы тебя приняли за волчонка».
Гэр снова сосредоточился. Новая форма была удобной, как хорошо подогнанный по его меркам костюм вместо вручную и кое-как подшитой подкладки. Гэр встряхнулся, наслаждаясь тем, как движется шкура. Ему было хорошо, почти так же, как в форме огненного орла, вот только теперь его сила была не в полете, а в беге, прыжке, в погоне быстрее ветра и запутывании следов.
«Великолепно! – Волчица-Айша стояла рядом, насторожив уши и улыбаясь. – А теперь на охоту!»
19
Поймай меня, если сможешь
Весной, когда распускались бутоны в ящиках, расцвечивая каждое окно, каждый сад на крыше и каждую клумбу буйством красок, восемь дней в Небесах были наслаждением для глаз и носа. После шторма же, когда водяная лихорадка прошлась по обеим сторонам канала, а лодки могильщиков все везли и везли мрачный груз сквозь зловонную ночь, это были восемь дней ада.
Мэйсен опустил деревянную крышку на колодец таверны и отряхнул руки от пыли. Песнь воды не входила в число его сильных сторон; он мог с легкостью очистить воду в колодце «Алого пера», но сил на то, чтобы исправить положение с водой хотя бы в части города, у него не было. Грунтовые воды были уже инфицированы, а это значило, что колодец нужно чистить утром и вечером. Вскоре придется чистить его трижды в день. Слишком много несожженных трупов лежит выше по реке, слишком много коллекторов переполнено, слишком большое количество их содержимого лилось обратно на улицу. Его работа была лишь отсрочкой неизбежного.
– Если бы только перестал этот проклятый дождь, – пробормотал Мэйсен.
Дождевую воду можно было собирать для питья, когда подводили колодцы, но она же мешала реке вернуться к нормальному уровню, дорогам – высохнуть и позволить провизии потянуться в город, а путешественникам – покинуть его.
– Терпение, мой друг, – сказал хозяин таверны, набивая трубку табаком. – Терпение. В это время года северные ветра всегда приносят дожди.
– Айе, но мое терпение почти закончилось, Даршан. Я не могу прохлаждаться здесь, у меня впереди слишком долгий путь.
– Но пока Богиня не решит иначе, ты застрял тут, с нами. Привыкай. – Даршан отставил свечу и запыхтел трубкой.
Мэйсен хмыкнул.
– Пойми меня правильно, я рад сделать все, что в моих силах, но мне нужно двигаться дальше. Я обязательно должен доставить послание как можно быстрей.
– А ты не можешь… ну, это? – Даршан покрутил пальцами.
Приземистый сифрианец принял новость об истинной сути Мэйсена с изумительным спокойствием, просто отметил, что, когда нужно забивать гвозди, любой молоток сгодится.
– Нет, я слишком далеко. Некоторые из нас могут общаться на большом расстоянии. Я, к сожалению, не принадлежу к их числу.
Трактирщик внимательно глядел на тлеющий табак, выпуская дым сквозь зубы.
– У тебя нет содержания, так что ты не на службе у императора. Что же еще так может гнать в дорогу человека без печати Теодегранса?
Каждый день один и тот же вопрос в разных формах. Даршан, в отличие от, похоже, остальных трактирщиков, просто не умел распознавать, когда можно говорить, а когда стоит молча полировать стаканы. Мэйсен не хотел быть грубым, но терпение начинало его подводить. Шансов найти корабль до дня Угасания оставалось критически мало.
– Мое дело – это мое дело, – сказал он, направляясь к кухонной двери. – Я иду в доки.
Не обращая внимания на зов Даршана, Мэйсен зашагал к верфи, к ее соединению с Гринуотер.
Доски под его ногами разбухли от дождя, но идти пришлось недалеко: вскоре он заметил ялик, покачивающийся у пирса. Мокрый оранжевый флажок на корме означал, что ялик сдается напрокат. Резкий свист разбудил перевозчика, и тот подвел ялик к ближайшей лестнице.
– К корабельным докам, пожалуйста.
Мэйсен бросил лодочнику монету и спустился по лестнице в ялик. Перевозчик, ни слова не говоря, спрятал деньги в карман, сдернул оранжевый флажок, оттолкнулся от края канала и, размеренно работая шестом, направил лодку по исклеванной дождевыми каплями воде.
Мэйсену было больно смотреть на город. Он много раз бывал в Небесах и дорожил воспоминаниями: как вопил, словно ребенок, любуясь полночными фейерверками в День Всех Святых, как танцевал, пока не сбивал ноги в кровь, в Ночь Дураков, как любил и был любим на хлопковых и шелковых простынях, – а однажды, что трудно забыть, была ночь на старинном килиме с рыжеволосой торговкой коврами, пока ее гости болтали и пили вино в соседней комнате. Все его воспоминания об этом городе, от великолепных салонов Кингсуотер до таверн у каналов, вызывали смех. И не было ни одного, которое жалило бы до слез.
Несмотря на слова Даршана о том, что Сифрия снова восстанет, эта часть города выглядела поверженной. Каждый дом словно осел на колени, толстый слой белой штукатурки потрескался и осыпался. Многие дома и лавки у воды были взломаны либо мародерами, либо отчаявшимися людьми. Из тех, что не были ограблены подчистую, товар вывалили наружу, и теперь их владельцы печально опирались на метлы, исследуя нанесенный ущерб. Мэйсен видел меха, перья, мебель тонкой работы, – все это стоило тысячи монет, но осталось брошенным в порту: товар почернел и пропитался водой, на него не зарились даже мародеры.
