Промокнув и вывалявшись в грязи, она вдруг вспомнила развратную жизнь, которую она вела, любовников и мужа. Потом она вспомнила о том, что госпожа Дафина видела перед смертью мужа, и подумала, что сейчас появится и ее Аркадий, которого скорей всего уже похоронили.
И вот эта ядреная селяночка с черными косами, всегда чистенькая и веселая, утопая с вытаращенными глазами в болоте, ощутив весь ужас смерти, вдруг и в самом деле увидела в воде перед собою Аркадия. Он лежал, раскинув руки и ноги, мертвый, в траве и иле, такой, каким был в тот вечер, далеко у Штукштадта, когда двое крестьян наткнулись на него, непогребенного, схватили за ноги и за руки и бросили в Рейн. При этом она чувствовала, что между нею, еще живой и теплой, и мертвецом — непроходимая пропасть. На самом деле то, что Стана видела в ту ночь, было лишь плодом ее воспаленной фантазии, отблесками лунного света на траве и воде, по которой она, визжа и крича, ползла на четвереньках. Первая жертва войны, Аркадий давно уже не лежал в реке, течение отнесло его под вербы, под такие же вербы, что росли у него на родине.
Несчастный слуга Исаковича, весь в клубах пара, валившего от его милых лошадей, уже два месяца шагал впереди всех тех, кто направлялся домой. Он вылез из воды, восстал из мертвых и, белый, точно молодая акация в цвету, ковылял по чужбине, появляясь на больших дорогах, по которым проходил живым вместе со своим полком, где его находили пьяным, отставшим от части, а то и в женском платье.
Вонючий, как хлевы и свинарники, в которых он вырос, слуга Исаковича сохранил в себе такие тончайшие призрачные, как лунное сияние, нити, связывавшие его с жизнью, что жена его и на самом деле могла почувствовать, будто он возвращается к ней в ту осеннюю ночь. Она искала его взглядом там, где его не было, и ей казалось, что она видит его.
Ленивой походкой, подремывая на ходу, Аркадий в ту ночь действительно входил в село с противоположной стороны, время от времени сквозь нос что-то бормоча свинье, которую гнал еще с Печуя. Прозрачный, пронизанный лунным сиянием, он был так далек от всего того, что происходило этой ночью в селе, что жена в смертельном ужасе только и смогла учуять его, как старый знакомый запах, и увидеть лишь призрак давно ушедшей тени.
Появившись на горе над селом в ту минуту, когда женщины, а за ними Ананий, напуганные, разбегались с могилы Дафины, Аркадий мирно гнал свинью к своей лачуге под шелковицей.
Никто не мог его увидеть, и никто его не увидел, даже собаки, завывая, уступали ему дорогу.
Когда у околицы свинья остановилась, он, сонный, споткнулся об нее и растянулся во всю длину. Потом мертвый Аркадий лениво поднялся, так лениво, что вскоре опять на ходу задремал, и, бормоча себе под нос, пошел прямо к своему дому. Останавливался он только у конюшен, с наслаждением вдыхал запах лошадей и прислушивался к ударам их копыт.
Наконец, весь белый и прозрачный, он подошел к своей лачуге и нисколько не рассердился, обнаружив любовников жены, один из которых спал полуголый на лежанке, где прежде была его постель.
И нисколько не огорчился, услышав плач ребенка, напротив, весело заплясал, вышагивая за своей свиноматкой.
Несмотря на все вопли и крики, село в эту ночь спало крепко, и никто не видел ни Аркадия, ни всех тех оборотней, о которых на другой день Ананий столько рассказывал.
Полумертвого Анания обнаружили на плетне усадьбы Исаковича. Старик что-то невнятно бормотал про Аркадия, который якобы явился ему и сказал, что больше не вернется.
Наутро, когда обезумевшую от ужаса и кошмаров Стану привели домой, Аркадий шагал уже по пашням вдали от скотных дворов и конюшен Исаковича, бормоча ласковые слова лошадям, невидимый и безвестный, прозрачный и легкий, как дым после битвы.
Спустя несколько дней, когда село успокоилось после всех невероятных событий той ночи, с войны вернулся подлинно живой человек, первый, кто вернулся на самом деле.
Секула, пономарь Исаковича, с обезображенным лицом, с ободранной на голове кожей, без глаза. Пришел он плача.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
В селе будто все сошли с ума от его рассказов и голосили с утра до вечера. Плакали старики, плакали молодые. Ананий всем на удивленье первый пожалел его и подарил ему овцу. «Украл я ее у тебя, — сказал он, — и возвращаю во имя отца и сына и святого духа!» И прибавил еще, что нельзя воровать и нельзя убивать.
Нога, по которой он хватил топором, болела все сильнее, и Ананий ходил по селу, возвращая одному овцу, другому лошадь, а третьему мякину — все, что он наворовал за весну и лето.
Когда пришло известие, что Вук Исакович жив, а с ним и многие другие, что, перезимовав на чужбине, все они весной вернутся, в селе, крестясь и целуясь, ударили в бубны, заиграли, заплясали под свирели и зурны и все на радостях напились допьяна. Гул стоял над широко разлившимися водами, болотами и топями.
Прошел день-другой, и повалил снег, завыла метель.
X
Беспредельный голубой круг. В нем — звезда
Зима тысяча семьсот сорок четвертого года была длинной и суровой. Разбросанный по городкам и бедным селениям Верхнего Пфальца Славонско-Подунайский полк страдал от метелей и стужи.
Люди умирали от кровавого поноса по конюшням, по овинам и под открытым ледяным небом на застывшей земле с намерзшей толстою корою снега. Пританцовывали от холода, переминались с ноги на ногу у костров, напивались и заунывно тянули под гусли песни о царе Лазаре.
Потом на полк вдруг напала спячка, тяжелый нездоровый сон. Люди спали в стогах, в домах, на чердаках, спали в оврагах и даже на кучах навоза. Ночью отправлялись воровать, на заре возвращались, жалкие и понурые.
Кое-кто из солдат, завороженный красотой покрытых снегами лесов и гор, уходил бродяжничать. Через несколько дней им изменяли силы, они валились в снег и замерзали. А тех, кому удавалось добраться до отдаленных селений, принимали в домах, и они там жили целыми неделями. Патрулям приходилось силой возвращать их в лагерь, где каждый день кого-нибудь били палками.
Привыкшие думать и чувствовать одинаково, все уже догадывались, что о великой войне, в которой их полк прославится, вознесется до самых небес, нет и речи. Подобно снегу, занесшему следы колес и копыт за полком, молчание начальников и немецких офицеров положило конец разговорам о доблестных битвах и победах. Из Вены не приходило никаких распоряжений, и полк чувствовал себя незваным гостем на чужой земле.
Когда полк, почерневший от дыма, пахнущий порохом, с развернутыми знаменами, с покрытыми кровью ранеными, впервые появился в этих местах, окрестные жители были потрясены его видом и напуганы. Но вскоре выпал снег, и орава этих чужих неистовых солдат словно утонула в тишине снежных сугробов, и постепенно о них позабыли. И лишь в окольных селах женщины шептались об их необычайной мужской силе.
Муштры больше не было, и полк, расселившись по заснеженным землянкам и обнесенным плетнем соломенным навесам, был не виден и почти не слышен, если бы не завывание и причитание солдат под гусли, казавшиеся до того страшными и жалостливыми, что на глазах у женщин выступали слезы.
Барон Беренклау куда-то укатил, большинство немецких офицеров разбрелось, и полк превратился в толпу бездомных нищих. Какое-то время у повозок стояли часовые, но вскоре исчезли и они. Снегу выпало по колено, он укутал голые деревья и кусты. В сером небе каркали вороны, а по ночам при свете месяца стали выходить стаи волков.
Кровавая слава полка уже стерлась из памяти, а его потерям никто не придавал значения. Конец оказался жалким и убогим. Люди дрожали и мерзли от лютой стужи, а дни тянулись бесконечно.
Исакович жил с солдатами, хотя был болен и мог разместиться, как все офицеры. Тяжелый будто колода, он целыми днями лежал закутанный в овечьи шкуры на повозке или под ней на соломе, прямо на снегу. Он точно оглох и онемел и, не произнося ни слова, копошился возле своей повозки, перетаскивая одеяла и овчины из кузова под кузов и обратно. Спал он когда придется, зарывшись с головой в шкуры, часто среди бела дня, и то и дело просыпался. Исключение составляли дни, когда на заре или под вечер верхом на лошади он с выражением мрачного отчаяния на лице отправлялся охотиться на лис. Посты он больше не проверял, не заходил и в землянки солдат. Извещения и приказы Беренклау оставлял без внимания. При всей своей неуемной строгости он запустил полк и неделями не интересовался даже оружием. Единственной его заботой было найти человека, который бы его заменял, когда он спит.
