Стоя на краю глубокой пропасти, в разверзшейся бездне которой он видел свою жизнь, детей, смерть жены, судьбу брата, возвращение солдат, плач и стенания встречающих, он понял, что жизнь прошла и изменить он уже ничего не может, в том числе и жалкую участь тех, кто пошел с ним и сейчас возвращается в свои болота и топи.
И все-таки он чувствовал, что не рожден для этой невыразимо омерзительной скуки и пустоты, вызывавшей те же мысли, что одолевали его под Страсбургом.
Где-то должна быть иная, более легкая жизнь, наполненная светлыми событиями, напоминавшими чистые, холодные, приятные и пенистые струи. Поэтому надо отсюда уехать и поселиться среди чего-то чистого и прозрачного, как гладь глубокого горного озера. Жить свободно, без этой страшной сумятицы, следуя тому уделу, для которого ты рожден. Идти к чему-то необыкновенному и, он верил, всеобъемлющему, как небо.
Петроварадин снова встретил Исаковича дождем. Он хлестал по крепостным стенам, по воде, по мосту, по деревьям, так что полк прибыл весь мокрый и забрызганный грязью.
Женщины и старики встретили их хлебом, ракией и сухой одеждой, плачем и причитаниями по погибшим. Таская солому, расставляя шатры посреди улиц и у крепостных стен, солдаты, напившись, пели, целовались и обнимались. По городу ходили слухи, что полк, как и все прочие сербские полки, будет расформирован, солдаты и офицеры, как и все крестьяне, бродяги и челядинцы, будут распределены по императорским полкам. Недовольные же могут собирать пожитки и уходить на все четыре стороны.
Рассчитывая, что в Петроварадине его ждет брат, Вук Исакович сердито вертелся на коне, поглядывая по сторонам, пока ему не сообщили, что слуги Аранджела ждут его возле крепости у моста с большой баркой, на которой его отвезут домой.
Измученный причитаниями женщин, перекличками, подсчетом и составлением описи оружия, он спустился вечером к реке, не ожидая ничего хорошего и вспоминая, как тоже на реке, там, на чужбине, однажды вечером ему принесли весть о смерти жены.
У моста он наткнулся на своих слуг, собравшихся вокруг промокшего насквозь, закутанного в сермягу человека, который лежал на бревне понтонного моста. В вечерних сумерках возле окутанных темнотой стен крепости и быков моста Вук Исакович с трудом узнал подходивших к нему слуг.
Мрак спускался на черную воду, моросил густой обложной дождь. Закутанный человек поднялся из темноты и, хромая, подошел к нему. Это был Ананий, слуга брата.
Он передал ему, что брат встретить его не мог, потому что переселился в Буду. Они, мол, увидятся позднее, время терпит. Дети живы-здоровы, дома, Аранджел оставил ему и денег. Над могилой госпожи Дафины сделан голубец.
Церковь строится.
Покойный Аркадий ходит ночами по селу и не дает покоя жене. Многие уже видели, как он ковыляет, напевая себе что-то под нос.
На скотину напал мор, а стена его дома, что глядит на гору, дала трещину и вот-вот рухнет.
Когда на другой день под вечер, посетив прежде всего могилу Дафины, Исакович прибыл со слугами домой, женщины подняли по убитым такой вой, что он убежал и заперся у себя.
Дождь лил и в тот вечер.
Все было таким же, как в день отъезда. Так же курились затянутые туманом ивняки, все ниже спускались тучи. Кругом была непроглядная моросящая темь.
Не переменился и такой знакомый собачий брех, время от времени оглашающий ночь. И снова он слышал где-то поблизости, точно из-под земли, удар копыт.
Смертельно усталый, молча, словно онемев, Вук лежал, широко раскрыв глаза и закинув назад голову, и смотрел, как Ананий, его жена и дочери вносят в полумраке солому и ушаты с горячей водой.
Потом все вышли, кроме младшей дочери Анания; полногрудая, толстозадая девушка, то и дело нагибаясь, вертелась вокруг него.
Погружаясь, все еще одетый, в тяжелое забытье, Вук Исакович почувствовал, что он дома, среди болот, у реки, которая течет под кручей, наполняя шумом ночь. Среди разлившейся по яминам и оврагам воды. Над непроглядной чащей ивняка и верболоза.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Когда он наконец приказал постелить себе постель, Ананий со всей семьей сбежались расстилать перины, бараньи шкуры и шелковое белье. И снова дольше всех задержалась младшая дочь.
При слабом свете ночника Исакович увидал ее голые ноги, белую кожу под коленями и, старый, изнемогающий от усталости, почти мертвый, вдруг почувствовал, как весь наливается силой.
Пораженный, он, уже раздетый, подошел к двери, быстро отворил ее и услышал скрип журавля.
Дождь все еще лил в тишине перед домом, во мраке на выгоне, под шелковицами, у конюшен, на другом конце поляны. И Вук Исакович снова ощутил безграничную ширь плавней, болот и камышей.
Громко чихнув несколько раз подряд и заплясав на земле так, что все вокруг затряслось, он вернулся в темноту к жаркому очагу и растянулся на постели.
А когда опять, вихляя полными бедрами, к постели подошла грудастая девка, он только хрипло кашлянул от изумления.
Вскинувшись, он велел ей уйти. Она тоже представилась ему тем дождем, что орошает глубоко прорастающее в земле семя и гонит кровь к голове, к одной сверкающей звездной точке мозга, последней, оставшейся чистой в мыслях, незыблемой и непреходящей.
Засуетившись и громыхая с деланно важным видом саблей, серебряным позументом и пистолетами, лежавшими у изголовья, чтобы не смотреть на нее, такую лакомую, он смущенно твердил про себя, что завтра надо пораньше встать, пойти к патриарху — узнать новости; потом надо готовиться к поездке в Вену — просить, чтобы не переселяли солдат и не отнимали у них оружия; позаботиться о детях; съездить в Буду, к брату; в Темишвар — к генералу; купить лошадей, телеги; построить в селе кузницу; добиться перемещения капитана Антоновича; написать подробный рапорт о возвращении Славонско-Подунайского полка, а главное, главное — подготовить план и разведать, отыскать возможность отъезда в Россию, куда он все-таки надеялся переселиться.
Дождь тем временем продолжал лить, а народ, все еще причитая и плача, стоял у скотного двора под шелковицами.
Вот так в начале лета тысяча семьсот сорок пятого года Вук Исакович вернулся с войны.
И пока в голове у него, как в беспредельном голубом круге, непрестанно роились мысли об отъезде — об отъезде в далекую Россию, о которой, отчаявшись, в полном изнеможении он так мечтал, в теле его, когда он впервые снова уснул под родной кровлей, замерцало, словно звезда, последнее семечко былой молодости. Оно задерживало его, отчаявшегося, замолкшего, отупевшего от мук и горя, здесь, среди этих вод и болот, курившихся над землей, которую он любовно звал Новой Сербией. Семя, до старости сохранившее в себе силу и способность прорасти и дать жизнь новой поросли, которая, поднявшись над временем и небесами, отразится в водах, что сливаются и соединяются тут, на стыке Туретчины и Неметчины, отразится и воспарит над ними подобно мосту.
Книга вторая
Главы I—XI
I
Но все это лишь обман зрения
Когда-то в центре Европы было расположено королевство, называвшееся Венгрией.
По его землям текли богатые рыбой реки, вдоль них простирались неоглядные зеленые равнины. Летом они превращались в знойные пустыни, зимой — в занесенное снегом ледовое море. И люди слушали, как по ночам завывают волки.
Переселившиеся из Азии и осевшие на этой равнине угры рассказывали, будто всадник может скакать целыми днями на восток и не встретить ни единой живой души. Их землю с трех сторон венчают высокие горные цепи, образуя лишь на востоке нечто вроде ворот. А за ними опять тянется бесконечная равнина.
Редко-редко мелькнет одинокое дерево, акация или верба, да проплывут всадники, чтобы тут же бесследно исчезнуть. А порой путник увидит на горизонте какие-то башни или города, но и они рассеиваются как дым. А летом вдруг возникают шелковые шатры, пальмы, но все это лишь обман зрения, фата-моргана, игра света и облаков. Вскоре небо вновь опускает на землю свою голубую завесу, и вот равнина опять пустынна.
