Вот почему столь настоятельным представляется уточнение действительного характера новой дилеммы человечества. Дилемма на самом деле состоит не в выборе между глобализмом и национализмом, глобализмом и изоляционизмом — в этом ракурсе оппоненты глобалистов обречены выступать воплощением "агрессивного традиционализма", — а в выборе между социал-дарвинистским принципом, означающим отдачу планеты — и самого будущего — на откуп сильнейшим, «избранным», и солидаристско-универсалистским принципом, означающим: "планета — для всех и будущее — для всех".
Сказанное позволяет уточнить, кто является истинным оппонентом глобального социал-дарвинизма. Те, кто сопротивляется новому натиску Запада, противопоставляя проекту вестернизации принцип плюрализма культур, и те, кто сопротивляется новому геополитическому гегемонизму, противопоставляя однополярному миру принцип национально-государственных суверенитетов, заслуживают понимания и поддержки. Но при этом надо уяснить себе, что действительная альтернатива социал-дарвинистскому глобализму, стремящемуся передать землю в руки "наиболее приспособленных", является не национально-государственная или культурно-цивилизационная (плюралистическая) идея, а идея социальной солидарности, призванная заново скрепить человечество и подтвердить общность его прав на будущее. Особая творческая задача, к рассмотрению которой мы еще вернемся, в том, чтобы показать, чем солидаристско-демократическая, социальная идея XXI века отличается от социалистической идеи XIX—ХХ веков.
Необычность идейной ситуации нашего времени состоит в отказе Запада от просвещенческого универсализма и переходе его на позиции ксенофобии и культурологически обоснованного «этноцентризма». Прогресс и демократия, которые совсем недавно выступали универсальными понятиями, не имеющими расовых и этнических привязок, стали интерпретироваться этноцентрично — как исключительный продукт западной культуры и истории. Представление о фатальной профанируемости этих понятий при переходе границ западного культурного круга призвано обосновать новый тезис милитаристского сознания: западная демократия должна уметь себя защищать от сил окружающего варварства.
Здесь исчезновение второго мира выступает не только как исторический факт, но и как торжество логики европеизма: второго мира не должно быть потому, что не может быть второго модерна: есть только модерн, воплощаемый первым миром, и антимодерн, воплощаемый третьим миром. Впрочем, как станет ясно из дальнейшего, и третий мир не может устроить сторонников непримиримой дихотомии "цивилизация—варварство". Победоносный либерализм в поисках классовой, расовой и прочей чистоты рядов идет к новой дихотомии: первый мир как воплощение светлого (цивилизованного) начала и — четвертый мир как сфера непроглядного мрака, покинутая или покидаемая всеми теми, у кого есть хоть какая-то перспектива.
Суть нынешнего либерального конструктивизма мы поймем лишь при уяснении того, что американизированный либерализм переживает сегодня фазу большевизации — подобно той, какую пережила российская социал-демократия, превращаемая в идеологию «непримиримых». Либерализм как новая идеология непримиримых отвергает эклектику третьего мира как слишком расплывчатой структуры, совмещающей прозападные и антизападные, динамичные и статичные режимы. Новый, однополярный мир означает то же самое, что однопартийный политический режим: и в той, и в другой системе не может быть третьей, неопределившейся силы: либо вы с нами— с первым миром, либо вы за пределами цивилизованного человечества вообще, в четвертом мире «неприкасаемых».
Четвертый мир есть результат разнообразных процедур очищения благополучной части человечества от всех неблагополучных, которым и предстоит сконцентрироваться в мировом гетто.
Новая мировая война, начатая Америкой, — это процедура классового очищения цивилизованного мира от нецивилизованных элементов, в распоряжении которых даже после краха представляющей их сверхдержавы частично сохранились такие средства самозащиты, как национальное государство, армии и "фундаменталистские идеологии". Все это и должно быть сокрушено в ходе "глобальной антитеррористической операции", организованной США. Решающим условием такой операции является идейное перевооружение "благополучной части человечества" на платформе непримиримого социального расизма.
Пережитки универсалистской системы, заставляющей видеть и в социально потерпевших неудачниках носителей человеческих прав и достоинства, должны быть решительно преодолены — подобно преодолению "абстрактного гуманизма" в классово непримиримой картине мира раннего большевизма. Именно здесь, в идейной сфере, решаются стратегические вопросы нового столетия: о содержании новой мировой войны, ее масштабах и ее конечном итоге.
Стоит в этой связи еще раз присмотреться к аргументам наших внутренних западников. Они парадоксально бесчувственны к новым свидетельствам, прямо касающимся их позиции. В своей полемике против евразийства, отстаивающего особые геополитические приоритеты России в постсоветском пространстве и особую значимость славяно-тюркского, славяно-мусульманского народа, западники не устают подчеркивать наше христианское родство с Западом.
Но разве нынешний западный социально бесчувственный либерализм, прямо перерастающий в социал-дарвинизм, — это христиански ориентированное учение? Люди, в самом деле сохраняющие христианскую идеальность и соответствующую систему ценностей, должны были бы стать первыми, наиболее непримиримыми оппонентами рыночного социал-дарвинизма, задавшего программу новейшей западной миссии в России и во всем постсоветском пространстве. Христианство — это не кредо культурологического сознания, толкующего о цивилизационных «архетипах», а кредо сознания, помнящего главные евангелические заповеди, касающиеся конечных судеб сильных и слабых, преисполненных гордыни и смиренных, "нищих духом". Выхолостить из христианства его духовно-ценностное, нравственное содержание, связанное с обетованием "нищих духом", значит превратить его в удобный объект идеологического пользования современных "новых правых".
Вторая странность наших западников — в странном игнорировании того факта, что посткоммунистическую, сознательно разоружившуюся перед Западом Россию последний ненавидит и презирает больше, чем Россию коммунистическую. Иными словами, нынешний "момент истины" для Запада состоит в том, что истинный порок России — не в ее коммунизме, а в том исконном историко-культурном содержании, которое якобы извечно стояло и за русским коммунизмом, и за русским империализмом, и за русским деспотизмом.
Словом, западная доктрина в отношении России основывается не на комплементарных процедурах цивилизационной избирательности, готовой отыскивать родственные себе черты в нашем наследии, а на огульном и агрессивном неприятии. Как же в этих условиях делать вид, что ничего особенного не происходит и западнический курс — единственно верная стратегия для России?
Совсем не случайно наши западники приняли основной тезис победившего Запада: о том, что коммунизм— не заимствованный продукт, насильственно — методами беспощадной гражданской войны — перенесенный на нашу почву левыми западниками— большевиками, а порождение «почвы», принявшее превращенческие формы. Тем самым Запад избавлялся от всяких поводов для самокритики, обретая незамутненное выражение мирового Добра, а Россия — от всякой перспективы, обретя столь же чистое выражение носителя мирового Зла.
Соответствующим образом трактуется и современный либерализм: наши западники ухитрились не заметить в нем бросающихся в глаза социал-дарвинистских превращений, связанных с идеей глобального рыночного "естественного отбора" и сопутствующей дискредитацией всех незащищенных и неприспособленных.[22]
§ 3. Новое и старое в американском экспансионизме
Стратегический анализ должен учитывать баланс старого и нового в возникающих угрозах и факторах нестабильности. Обычно те, кто отмечает наличие старых факторов политики, выступают как более или менее благодушные скептики: они не очень обольщались в прошлом и потому не столь шокированы чертами наступающего будущего, которые способны травмировать прекраснодушных утопистов. Но скептики способны обманываться в другом: в недооценке масштабов грядущей нестабильности и возможности экстравагантных поворотов истории, не запрограммированных в прошлой традиции.
Итак, каков же баланс старого и нового в американской политике после холодной войны?
Аналитики-американисты, прослеживающие долгосрочные тенденции в американской политике, склонны делать вывод, что нынешняя жесткая наступательная линия соответствует традиционной гегемонистской программе США.
