Соответствующим образом трактуется и современный либерализм: наши западники ухитрились не заметить в нем бросающихся в глаза социал-дарвинистских превращений, связанных с идеей глобального рыночного "естественного отбора" и сопутствующей дискредитацией всех незащищенных и неприспособленных.[22]
§ 3. Новое и старое в американском экспансионизме
Стратегический анализ должен учитывать баланс старого и нового в возникающих угрозах и факторах нестабильности. Обычно те, кто отмечает наличие старых факторов политики, выступают как более или менее благодушные скептики: они не очень обольщались в прошлом и потому не столь шокированы чертами наступающего будущего, которые способны травмировать прекраснодушных утопистов. Но скептики способны обманываться в другом: в недооценке масштабов грядущей нестабильности и возможности экстравагантных поворотов истории, не запрограммированных в прошлой традиции.
Итак, каков же баланс старого и нового в американской политике после холодной войны?
Аналитики-американисты, прослеживающие долгосрочные тенденции в американской политике, склонны делать вывод, что нынешняя жесткая наступательная линия соответствует традиционной гегемонистской программе США.
"И теперь, в конце века, становится ясно, что если бы именно агрессивность Советской России являлась причиной глобальной вахты Соединенных Штатов, то, одержав победу в холодной войне, Вашингтон не упустил бы шанса снять с себя бремя. Однако уход СССР в небытие не произвел разительных перемен. США не «закрыли» НАТО, не увели легионы из Германии, Кореи, Японии, не возвратили к своему побережью флоты, контролирующие мировую акваторию, не сократили свой военный бюджет…".[23]
Но в таких констатациях есть парадокс: не удивляются те, кому положено удивляться, если иметь в виду их систему ценностей. Большинство профессионалов, пишущих на эту тему, являются западниками, верующими в демократическую миссию Америки и в то, что ее победа над "советским тоталитаризмом" означает победу ценностей демократии, плюрализма, терпимости и других атрибутов "открытого общества" над агрессивным традиционализмом «закрытого». В той мере, в какой приверженность демократическим ценностям у наших западников является подлинной, следовало бы отметить, что они по меньшей мере будут шокированы не демократическим, а империалистическим, не пацифистским, а милитаристским, не плюралистическим, а гегемонистским поведением Америки. Тем, кто готов абсолютно все простить Америке — даже агрессивное нападение на ни в чем не повинные страны, даже бомбардировки мирных городов в центре Европы (Югославия), даже готовность нанести ядерный удар по гражданскому населению под предлогом борьбы с терроризмом, — следовало бы осознать, что сегодня быть западником (американским) — это одно, а быть демократическим плюралистом — совсем другое. Если в ответ на откровенно антидемократическое поведение Запада в условиях падения сдерживающих факторов вы продолжаете безоговорочно поддерживать западную экспансию, то следует признаться в том, что в основе вашей картины мира лежат не столько демократические ценности, сколько ценности белого расизма, отмеченного глубоко укоренившимися фобиями в отношении «азиатчины». Если Америку "полностью одобряют", несмотря на совершенно очевидные милитаристские гегемонистские сдвиги в ее поведении и сознании, а Россию продолжают осуждать и ненавидеть, несмотря на ее совершенно добровольное разоружение и уход из имперского пространства, то дело здесь отнюдь не в критериях демократизма и недемократизма, а в старых критериях внешнего и внутреннего расизма.
Биполярный мир означал диктат поделивших сферы влияния сверхдержав. На чем могла строиться аргументация американофилов в тех условиях? На том, что только мировая миссия США как сверхдержавы способна сдерживать глобальное наступление советского тоталитаризма. Иными словами, сверхдержавная мощь и амбиция США выступали не в качестве чего-то самоценного, а в качестве необходимого средства сохранения демократического ареала в угрожаемом мире. В те времена незыблемой презумпцией выступал полицентрический, демократически организованный мир, который должен наступить после того, как вынужденное с точки зрения Запада противостояние с Востоком закончится. И только теперь, после крушения восточной сверхдержавы, становится очевидным, что наличие Советского Союза модернизировало картину мира, осовременивая образ и поведение как Востока, так и Запада. Вслед за исчезновением СССР моментально выступила из тени зловещая архаика, казавшаяся преодоленной: колонизаторский Запад и колонизуемый Восток.
В рамках модернистской системы ценностей однополярный мир, основанный на безраздельной американской гегемонии, принять было бы невозможно. В этой системе наступившая однополярность выступала бы шокирующим, ничем более не оправданным вызовом действительно новому, демократическому мировому порядку, основанному на коллективной безопасности, коллективной системе принятия решений, плюрализме и полицентризме. Те, кто с неожиданной легкостью принял порядок ничем не ограниченной американской однополярной гегемонии, тем самым демонстрируют свое расставание с ценностями демократического модерна. они — западники, но уже не демократического, а старого колониального и расистского пошиба, связанного с безграничной верой в особые права и свободную миссию западного белого человека в мире, где "слишком много азиатов". Отныне мы имеем дело с новым типом западника.
Не демократические чувства братства, солидарности, веры в совместное будущее движут им, а старые комплексы расового превосходства и расовые фобии.
Систему однополярного диктата (централизованной мировой диктатуры) могут принять и приветствовать только те люди, которые преисполнены расового недоверия к незападному большинству человечества, фатально не поддающемуся демократическому перевоспитанию.
Между тем классическая демократическая система не требовала от людей социально-политической и культурной капитуляции. Она исходила из того, что люди от природы обладают равными правами и достоинством. Состояние воспитуемого и перевоспитуемого перечеркивает главную посылку демократии — об автономии человеческой личности и ее идеологически не подопечном статусе.
Большевики первыми увели людей из этой демократической картины мира: для них социалистический (коммунистический) человек стал продуктом идеологической системы производства научного (заранее заданного) сознания. Природа человека попала под подозрение в естественной мелкобуржуазности, и только преодоление этих мелкобуржуазных стихий в ходе планового производства нового человека открывало социалистическую перспективу.
Отсюда и необходимость в диктатуре пролетариата: она в России, с одной стороны, ограждает пролетарское меньшинство от давления непролетарского сознания, с другой — организует переработку сознания в социалистическом духе. Необходимость в диктатуре пролетариата отпадет, когда невоспитуемые представители эксплуататорских классов исчезнут, а воспитуемое мелкобуржуазное большинство будет перевоспитано и переделано в нового человека.
Иными словами, большевистская картина мира хотя и была далекой от гуманистического прекраснодушия старых революционных демократов, верящих в социалистическую природу человека, тем не менее не страдала фаталистическим антропологическим пессимизмом, ведущим к расизму.
Современная либерально-демократическая ментальность представляет более трудный случай. Ее предубеждение в отношении недемократического большинства носит уже не классовый, а расово-антропологический характер. В этой картине мира демократическое меньшинство живет в окружении недемократического большинства со всеми вытекающими отсюда опасностями и для меньшинства, и для самой демократии.
Таким образом, либерально-психологическим парадоксом этой новой демократии является то, что она питается не чувствами открытости и презумпциями доверия, а презумпциями недоверия и маниакальной подозрительностью. Ясно, что в таких условиях демократы, чувствующие себя осажденным меньшинством, не могут не мечтать о силе, способной надежно защитить их от "враждебного окружения". В этом, и только в этом контексте становится объясним социальный заказ на однополярную мировую диктатуру Америки — этого гаранта демократического меньшинства в недемократическом мире.
Здесь-то и выстраивается достаточно определенная логика американского курса в мире после холодной войны. Стремление доминировать, прибирать к рукам ресурсы и территории ослабевших соперников, перекраивать пространство в свою пользу — в этой установке, по сути дела, нет ничего нового: она соответствует традиционному национальному эгоизму всякой, и в особенности большой, страны, обладающей имперской традицией.
