— Приказ уже отправлен с нарочным, — сказал обер-секретарь. — Итак, не стоит волноваться. Если суд допустил ошибку, он ее исправит.
В эту самую минуту произошло нечто весьма странное.
За перегородкой послышался сильный треск.
Арман бросился в ту сторону, откуда, казалось, доносился шум, и быстро распахнул дверь в соседнюю комнату.
Там никого не было.
— Однако ж странно, — сказал Арчибальд, — я ясно слышал. Что это был за шум?
— Оставьте, до того ли нам теперь! — произнесла бедная мать. — Не будем терять времени, сударь, — обратилась она к обер-секретарю, — вот оба свидетеля. Потрудитесь допросить их поскорее.
Сказать, что Мюфлие и Кониглю были особенно довольны таким оборотом дела, было бы сильным преувеличением, так как это означало признаться в сообщничестве с «Парижскими Волками» и открыть суду кучу разных мелких подробностей, которые было бы гораздо приятнее скрыть от него.
Оба бандита выразительно переглянулись, спрашивая друг у друга совета, как поступить в данном случае. Затем Мюфлие, пошептавшись немного со своим товарищем, откровенно рассказал все до мельчайших подробностей.
— Это ничего не значит, — сказал он в заключение, — было бы несправедливо подвергать нас наказанию.
Обер-секретарь задумался.
— Я не пропустил ни слова из его показания, — сказал он. — Но я должен признаться, что этого еще недостаточно для вывода о невиновности подсудимого.
— Как! Что вы хотите этим сказать? — в испуге вскрикнул Арман.
— Я отдаю себя на суд господина маркиза де Фаверей. Пусть он сам решит, насколько справедливо мое заключение. Показания этих людей весьма ценны, я с этим согласен, так как они компрометируют себя ради правды, что, очевидно, будет вменено им в заслугу.
— Гм! — проворчал Мюфлие.
Арчибальд взглядом старался ободрить его.
— Но, с другой стороны, — продолжал обер-секретарь, — сколько в этом деле темного, неразгаданного! Могут ли они объяснить, каким образом очутился молодой человек в доме несчастных жертв, отчего был он в крови, почему в руках у него нашли смертоносное оружие? Если бы подсудимый, по крайней мере, мог или хотел дать некоторые сведения, которые можно бы проверить, тогда, быть может, суд пришел бы к убеждению в его невиновности. Но, как вы знаете, он показывает, что, с известного часа вечера, решительно ничего не знает, что с ним было.
По мере того, как говорил обер-секретарь, по мере того, как он медленно и без всякого недоброжелательства приводил многочисленные пункты обвинения, Мария де Фаверей переживала страшную нравственную пытку. Бледная, как мертвец, едва держась на ногах, она ежеминутно готова была лишиться чувств.
То был ее сын! Она вполне убеждена была в его невиновности и, однако же, ей приходилось слышать из уст этого человека страшные своей убедительностью доводы в пользу его виновности, и каждое из слов его будто раскаленным железом хватало ее за сердце и разбивало в ней всякую надежду на спасение ее ребенка.
Несчастная мать молчала. Ни одно слово не сорвалось с ее уст.
Так для того только нашла она своего, столько лет оплакиваемого сына, чтобы снова и навсегда потерять его! Если даже ему сохранят жизнь, то он все равно будет обесчещен, быть может, сослан на каторгу.
Месть Бискара исполнилась.
— Сударыня, мы попробуем добиться невозможного, — сказал обер-секретарь, — постараемся оправдать подсудимого. Но молите Бога, чтобы он послал нам положительное и убедительное доказательство, которое сделало бы невинность графа де Шерлю очевидной.:
— Бог услышал эту молитву, — сказал чей-то строгий голос. Все мгновенно обернулись.
На пороге уже несколько минут стоял священник. Он слышал последние слова обер-секретаря.
— Вы маркиза де Фаверей? — спросил он.
— Я, — ответила Мария, торопливо подходя к священнику.
— Я принес доказательство невиновности графа де Шерлю!
— Ах, говорите, ради Бога, скорей! — вскричал маркиз.
— С удовольствием, — отвечал священник. — Сегодня утром, посещая бедных для раздачи милостыни, я шел по дороге в Сен-Дени. Проходя мимо одного пустого дома, я услышал стоны, скорее предсмертные хрипы. Голос был женский. Я хотел войти, но дверь оказалась запертой. Я позвал на помощь. Крестьяне выломали дверь, и я вошел в комнату. Там я нашел умирающую женщину. Страшная рана зияла унее в груди. Она еще дышала. Увидев меня, бедняжка радостно вскрикнула. Мы хотели оказать ей помощь.
«Нет, не надо, — сказала она. — Бесполезно. Я скоро умру. Я это чувствую. Но мне нужно еще исполнить один долг. Отец мой, останьтесь наедине со мной и напишите, пожалуйста, то, что я вам сейчас продиктую. Но, скорей! Скорей! Надо, чтобы у меня хватило времени и сил подписаться».
— Я исполнил желание умирающей. Рассказ был длинен, ужасен, умирающая очень часто должна была останавливаться. Но я ободрял ее, так как она делала доброе и святое дело.
Когда она кончила диктовать, я поддерживал ее, пока она писала последнюю строчку и подписывалась. Затем она велела мне, не теряя ни минуты, как можно скорее отправиться в Париж и передать маркизе де Фаверей эту рукопись, заключавшую в себе исповедь умирающей. Окончив свою речь, она наклонилась, пока я благословлял ее. Потом бедняжка откинулась, назад мертвая!
Я исполняю ее поручение. Вот показания этой женщины, которая, будучи великой грешницей, спасает невинного.
И он подал маркизе конверт, который та схватила с лихорадочной поспешностью.
— Но кто такая была эта женщина? — спросил Арман.
— В этом мире ее звали Изабелла де Торрес.
Невольный крик вырвался из груди Марсиаля. Слезы блеснули у него в глазах и великое слово прощения сорвалось с его уст.
Маркиза быстро пробежала глазами рукопись.
— Теперь все ясно! — радостно воскликнула она. — Жак попал в ловушку, устроенную ему негодяями, затем под влиянием наркотика лишился сознания. Это было делом гнусного Бискара! Невиновен! Мой сын невиновен!
И, упав на колени, она целовала руки священника.
Бискар нанес не совсем удачный удар. Как видим, слабое дыхание жизни оставалось еще в теле несчастной и, призвав на помощь всю свою волю, она задержала приход смерти, чтобы спасти свою душу.
«Она любила Жака!» — сказал Бискар.
Да, и настолько, чтобы, прежде чем умереть, спасти его.
Исповедь была длинная, подробная. В этом отчаянном письме Изабелла рассказала вкратце почти всю свою жизнь.
И это было грозным обвинительным актом против Бискара, убившего ее.
Маркиз де Фаверей прочел вслух всю рукопись.
Окончив последние строки:
«Я, Изабелла, грешница, в ту великую минуту, когда я должна предстать перед Судом Всевышнего, объявляю, что все, здесь написанное, есть выражение чистейшей истины. Клянусь в этом. И умираю. Пусть простят все. Изабелла, герцогиня де Торрес.»
— Сударь, — обратился маркиз к обер-секретарю, — считаете ли вы теперь невиновность молодого человека вполне доказанной.
— Без сомнений, — отвечал чиновник.— Бискар уже заочно осужден на смерть, мы поставим на ноги полицию всего королевства, и на этот раз он от нас не ускользнет.
—А Жак?
— Невозможно сейчас же возвратить ему свободу. Но через час из государственной тюрьмы, где он теперь находится, он будет, перевезен в Ла-Форс[1]. Сегодня же все будет известно Его Величеству, и я убежден, что он подпишет помилование осужденного! Затем начнется пересмотр дела, и не пройдет месяца, как граф де Шерлю будет свободен!
— Целый месяц! Но мне можно же будет, по крайней мере, хоть видеть его! — простонала бедная мать.
— С той минуты, как будет подписано помилование, я обещаю вам это. Что же касается этих двух свидетелей, — прибавил он, указывая на Мюфлие и Кониглю, — хотя показания их и утратили теперь свою ценность, я все-таки считаю не лишним, чтобы они были в постоянном распоряжении суда. И мне кажется, что их арест необходим.
В ответ на это послышался двойной стон.
— Господин обер-секретарь, — сказал тогда Соммервиль, — вы верите моему слову?
— Конечно, сударь. Вы из тех людей, в слове которых нельзя сомневаться.
— В таком случае, позвольте мне взять этих людей на свою ответственность. Я ручаюсь за них, как за самого себя.
Обер-секретарь колебался.
— Я присоединяюсь к господину де Соммервилю и, в свою очередь, ручаюсь за этих людей, — сказал маркиз де Фаверей.
— Так пусть же будет по-вашему.
Мюфлие не мог удержаться, чтобы громко не выразить своего восторга.
— Вот молодцы, а? — воскликнул он.
— Первый сорт! — подтвердил Кониглю.
— И самое главное, сударь, — сказала Мария де Фаверей, — молодой человек еще томится в страшной камере смертников. Умоляю, освободите его, ради Бога, от этих ужасных страданий!
