город, в который другим интернированным доступ был закрыт. Там размещались члены еврейской администрации лагеря и их семьи. Эти заключенные, которым была присвоена категория С1, в большинстве своем принадлежали к старым французским семьям и занимали привилегированное положение. Они имели доступ к прачечной, в то время как другие узники должны были сдавать свое грязное белье в парижские службы Всеобщего союза евреев Франции. Для них были выделены специальные часы в лагерной парикмахерской. Они избегали общения с другими заключенными, как будто их участь была заразной. Между этими группами существовала граница, которую все знали и уважали.
29
Париж, 18 января 1944 года. В доме зазвонил телефон. Слуга, принявший звонок, отложил трубку, но не успел доложить хозяйке, кто звонит. Мария-Луиза уже была в холле и жестом велела ему удалиться. В течение шести дней, прошедших с момента извещения об аресте сестры, она как могла старалась действовать осмотрительно, но эффективно. Она подсказала сыну Люси, какие контакты следует задействовать для освобождения его матери. Посоветовала обратиться к ним напрямую: письма вскрывали, телеграммы отслеживали, телефоны прослушивали. Следовало приготовить деньги — много денег, чтобы заплатить посредникам.
— Алло, — произнесла Мария-Луиза, поднеся к уху тяжелую бакелитовую трубку. Она сразу же узнала голос племянника. Несколько долгих секунд она слушала его молча. — Правда? Не знаю, что и сказать, — в некотором оцепенении ответила она. — Жду от вас подтверждения. Во всяком случае, у нас все готово.
Маркиз де Шасслу-Лоба подошел к жене и вопросительно на нее посмотрел.
— Завтра ее освободят, — обернулась к нему Мария-Луиза, положив трубку.
Она была права, что не сомневалась в успехе. Совместные усилия принесли свои плоды. Трудно сказать, кто именно из высокопоставленных лиц повлиял на ситуацию. Она была уверена, что решающую роль сыграло послание, отправленное супруге маршала.
Мария-Луиза приказала прислуге приготовить комнату. Шофера тоже поставили в известность. Он отправится на машине в Дранси, как только получит приказ, и привезет сестру мадам маркизы на улицу Константин. Через двадцать четыре часа они снова встретятся. Мария-Луиза не сомневалась, что на этот раз ей удастся убедить Люси укрыться в безопасном месте.
30
Дранси, 19 января 1944 года. Люси старалась не терять надежды. С момента появления здесь она завоевала доверие медсестры Красного Креста, которая взяла на себя смелость передавать сообщения во внешний мир. Она узнала, что предпринимаются шаги для ее освобождения по причине слабого здоровья. Несмотря на эти новости, паника ее не покидала. Вот уже пару дней ходили упорные слухи о скором отправлении нового конвоя заключенных. В столовой, во дворе и в жилых корпусах — повсюду звучало странное, детское и страшное слово «Пичипой». Так называли то неизвестное место на востоке, куда отправляли обитателей лагеря. После скудного ужина Люси вернулась в свою комнату вместе с другими заключенными. В углу мужчина в черной кипе бормотал псалмы, держа в руках маленькую потрепанную книжку. Неожиданно в комнату вошел начальник блока с желтой повязкой «Еврейская служба порядка» с листом бумаги в руках. Может, он пришел сообщить о ее освобождении? Но почему тогда он выглядел таким серьезным? В действительности этот человек, как и она, носивший звезду, держал в руках список невинных людей, которым было велено собрать чемоданы. Первые имена эхом отдавались в тишине. Опустившись на свой соломенный матрас, Люси закрыла глаза. Обхватив руками колени, она молилась изо всех сил. Некоторые, услышав свои имена, выли от отчаяния, заглушая этими воплями бесконечный перечень. Вдруг прозвучало ее имя. Это было похоже на остановку сердца или вспышку молнии. Люси чуть откинулась назад, чтобы выдержать удар. Она не понимала, что происходит. Днем ей сообщили, что можно надеяться на освобождение, и тем же вечером огласили приговор. Вокруг нее разворачивалось гнетущее действо. Некоторые заключенные, обезумев, бились в конвульсиях. Люси, холодея от ужаса, собрала свои вещи. Она едва замечала сочувственные взгляды счастливчиков, которых не оказалось в списке. Надев шляпу, она словно тень спустилась вниз. Во дворе перед блоком образовалась толпа: только что из окна выбросилась женщина. Отъезжающих завели в просторное помещение. Их было не меньше тысячи — дети, женщины, старики. В углу лежали больные и немощные, которых принесли на носилках. На полу расстелили одеяла. Здесь им предстояло провести ночь. Люси заняла свое место среди других.
Шум утих, когда вошел начальник лагеря, гауптштурмфюрер Алоиз Бруннер, в сопровождении двух французских жандармов. Это был маленький, нескладный человек, с полным ненависти взглядом и монотонным голосом. Люси обратила внимание на его черные перчатки. Бруннер заговорил, чередуя в своем обращении угрозы и призывы к смирению.
— Завтра вас отвезут в другой лагерь. Вы сможете взять с собой небольшое количество еды и питья, — начал он. — Запрещено брать инструменты, плоскогубцы, клещи и даже маленькие ножи. Того, кто будет пойман с этими предметами, немедленно повесят. — В его голосе звучала жестокость, призванная припугнуть потенциальных бунтовщиков.
Сделав это объявление, он пожелал всем спокойной ночи. На опустошенных лицах людей читались ужас и потрясение. Один из них предложил Люси воды, которую она налила себе в кружку. Замотанные в тряпки младенцы непрерывно плакали, несмотря на попытки матерей успокоить их, прижимая к груди. Когда погас свет, постепенно установилась тишина, прерываемая лишь кашлем и сопением. А есть ли еще какой-то смысл в том, чтобы спать? Согнув ноги в коленях, Люси легла, положив голову на чемодан.
Она старалась не шевелиться, словно боялась, что малейшее движение причинит ей боль. Вокруг лежали люди, с которыми случай и множество неясных причин связали ее судьбу. Бедные или богатые, французы или иностранцы — все одинаково сворачивались калачиком в жалком защитном рефлексе, упираясь коленями в чемоданы. Неподалеку послышались возня и прерывистое дыхание. Вероятно, кто-то в последний раз решил заняться любовью. В ту холодную ночь Люси, несмотря на окружавшее ее скопление людей, испытала высшую степень одиночества. Как она могла поверить, что в свой шестьдесят один год едет в лагерь работать? В глубине души, не до конца признаваясь в этом самой себе, она знала, что ее ждет самое худшее. Женский голос, мягкий и уверенный, вывел ее из оцепенения. Темноту заполнила песня, в которой, казалось, были заключены все страдания целого народа. Слова, хоть и звучали на языке, которого Люси не знала, тронули ее до глубины души. «A Yiddishe Mame»[15], — повторялось в припеве. Глядя в темноту перед собой, она внимательно слушала. Само звучание этого языка заговорило с ее душой и затронуло сердце. По лицу покатились тяжелые слезы. Люди вокруг тоже плакали, и ей казалось, что она связана с ними какой-то неуловимой связью из прошлого.
Рано утром французские
