— Тебе, наверное, будет приятно узнать, что Марк Фавоний жив и здоров. Он встретился с Цезарем в Амфиполисе и попросил у него прощения. Цезарь вроде бы с удовольствием простил его, но Фарсал, кажется, повлиял бедняге на мозги. Ибо он, плача, объявил Цезарю, что ничего более не хотел бы, как вернуться в Италию и вести в своих поместьях тихую, мирную жизнь.
«О Фавоний, Фавоний! Ну что же, я это предвидел. Пока я сидел с ранеными в Диррахии, ты должен был выносить бесконечные ссоры диванной клики Помпея, умело подогреваемые дикарем Лабиеном. В своих письмах ты подробно рассказывал мне обо всем, но теперь меня вовсе не удивляет, что после Фарсала ты замолчал. Тебе, наверное, страшно было сообщить мне, что ты больше не на стороне республиканцев. Что ж, наслаждайся покоем, дорогой Марк Фавоний. Я не виню тебя. Нет, я не могу тебя винить».
— Один мой информатор, — продолжал болтать Секст, — не буду называть его имени, шепнул мне, что здесь, в Утике, обстановка еще хуже, чем та, что складывалась в Диррахии и Фессалонике. Даже такие дурни, как Луций Цезарь-младший и Марк Октавий, которые не побывали и в плебейских трибунах, претендуют на должность армейских легатов. Что же касается тех, у кого статус повыше, дело еще хуже! Лабиен, Метелл Сципион, Афраний и губернатор Вар — каждый видит себя в командирской палатке.
— Я надеялся, что этот вопрос будет решен до моего прибытия, — резко сказал Катон, сохраняя каменное выражение лица.
— Нет, это будет решаться завтра.
— А что твой брат Гней?
— Он где-то у южного берега Сицилии. Лижет зад своему дорогому тестю. Попомни мои слова, — добавил Секст с ухмылкой, — мы не увидим его, пока кого-нибудь не поставят командующим.
— Разумный человек, — прокомментировал Катон. — Ну а ты сам, Секст?
— О, я вцеплюсь в папочку моей мачехи, как колючка в овечью шерсть. Метелл Сципион, возможно, не очень умен и совсем не талантлив, но, я думаю, мой отец велел бы мне быть с ним.
— Да. Он так и сказал бы.
Серые глаза в упор посмотрели на Секста.
— А что Цезарь?
Секст нахмурился.
— Вот здесь абсолютная неразбериха, Катон. Насколько известно, он все еще в Египте, хотя явно не в Александрии. Разные ходят слухи, но истина в том, что он ничего не дает знать о себе с ноября, когда написал из Александрии письмо, которое пришло в Рим спустя месяц.
— Невероятно, — сквозь зубы сказал Катон. — Этот человек любит писать, а теперь, как никогда в жизни, ему нужно быть в курсе происходящего. Цезарь — и молчит? Цезарь — и не поддерживает ни с кем связи? Тогда он, наверное, мертв. О, какой поворот судьбы! Цезарь — и умер от какой-то заразы или от копья аборигена в такой тихой заводи, как Египет! Есть ощущение, что меня водят за нос.
— Нет, он определенно не умер. По слухам, он здоровее других. И фактически совершает вояж по Нилу. На золотой, усыпанной цветами барже, а рядом — царица Египта. Арф столько, что их звуки способны заглушить рев десятка слонов. Везде едва прикрытые танцовщицы и ванны, полные ослиного молока.
— Ты смеешься надо мной, Секст Помпей?
— Смеяться над тобой, Марк Катон? Ни за что!
— Тогда это хитрость. Но в Утике на нее могут купиться. И видно, купились. Этот кусок дерьма Вар не захотел ничего мне сказать, поэтому я тебе благодарен. Нет, молчание Цезаря — это уловка. — Он скривил губы. — А что слышно о знаменитом консуляре и юристе Марке Туллии Цицероне?
— Сидит в Брундизии и не может решить дилемму. Ватиний позвал его обратно в Италию, но тут с основной армией Цезаря появился Марк Антоний и приказал Цицерону уехать. Цицерон в ответ показал письменное приглашение Долабеллы, и Антонию пришлось извиниться. Но ты знаешь эту бедную старую мышь. Цицерон слишком робок, чтобы отважиться высунуть из Брундизия нос. А его женушка напрочь отказывается ему помочь. — Секст хихикнул. — Она так безобразна, что ее лик может служить водостоком фонтана.
Взгляд Катона несколько отрезвил его.
— А что в Риме? — спросил Катон.
Секст присвистнул.
— Катон, там полный цирк! Правительство довольствуется десятью плебейскими трибунами, потому что никому не удается провести выборы эдилов, преторов или консулов. Долабеллу усыновил кто-то из плебса, и теперь он плебейский трибун. Долги у него баснословные, поэтому он пытается провести через Плебейское собрание закон об отмене долгов. Каждый раз, когда он выносит его на обсуждение, парочка сторонников Цезаря, Поллион и Требеллий, налагают вето, поэтому он по примеру Публия Клодия организовал уличные банды, терроризирующие и бедных, и богатых, — весело частил Секст. — Поскольку диктатор в Египте, его замещает Антоний. Ну, тот шокирует всех. Вино, женщины, алчность, злость и коррупция.
— Тьфу! — плюнул Катон, сверкнув глазами. — Марк Антоний — хищник, бешеный хряк! О, это прекрасная новость! Цезарь наконец перехитрил сам себя. Поручил Рим пьянице и буяну! Заместитель диктатора! Глава конницы! Задница он конницы, а не глава!
— Ты недооцениваешь Марка Антония, — очень серьезно возразил Секст. — Нет, Катон, он что-то задумал. Ветераны Цезаря стоят лагерем вокруг Капуи. Они ропщут, поговаривают о походе на Рим, чтобы отстоять свои права, а какие права — неизвестно. Моя мачеха, которая, кстати, посылает тебе привет, считает, что Антоний обрабатывает солдат в своих целях.
— В своих целях? Не в целях Цезаря?
— Корнелия Метелла говорит, что у Антония большие амбиции и что он хочет сравняться с Цезарем.
— Как там она?
— Хорошо. — Лицо Секста беспомощно сморщилось, но он быстро справился с приступом слабости. — Она построила мраморный склеп на территории своей виллы в Альбанских горах, после того как Цезарь прислал ей прах отца. Кажется, он где-то встретил нашего вольноотпущенника Филиппа, который сжег тело отца в Пелузии, на берегу. Сам Цезарь кремировал голову. Прах сопровождало теплое, приятное письмо — это ее слова, — в котором говорилось, что ей разрешено сохранить свое имущество и состояние. Она держит это письмо при себе, на случай если Антонию вздумается все у нас конфисковать.
— Я поражен и… и очень обеспокоен, Секст, — сказал Катон. — Где сейчас Цезарь? Что он замышляет? Как я могу об этом узнать?
На другой день, через два часа после рассвета, семнадцать человек собрались в зале для аудиенций губернаторского дворца.
«О, — подумал Катон с упавшим сердцем, — я вернулся на свою арену, но, кажется, потерял вкус ко всему, что тут творится. Может быть, это мой недостаток — отсутствие всяческого стремления к высшим командным постам, но если так, то этот изъян очень хорошо сообразуется с философией, безжалостно и безраздельно владеющей моей душой. Я точно знаю, что мне следует делать. Люди могут смеяться над моими самоограничениями, но потакать своим прихотям намного хуже. А что такое стремление к власти, как не потачка себе? Вот мы здесь, тринадцать человек в римских тогах, готовые разорвать друг друга из-за пустой скорлупы, именуемой генеральской палаткой. Неплохая метафора! И очень верная! Сколько людей занимали подобную скорлупу? А главное, чем они ее наполняли? Кто пребывал в ней скромно, без роскоши? Один только Цезарь. Как я его ни ненавижу, но вынужден это признать!
А эти четверо наверняка нумидийцы. Один из них явно царь Юба. Весь в тирском пурпуре, на вьющихся длинных локонах — белая диадема. Борода тоже курчавая, перевита золотыми нитями. Как и другим двоим, ему около сорока. А четвертый совсем еще молод».
— Кто эти… персоны? — спросил Катон своим самым громким и самым противным голосом.
— Марк Катон, говори тише, пожалуйста! Это царь Нумидии Юба, царевич Масинисса с сыном Арабионом и царевич Сабурра, — ответил Вар, немного смутясь.
— Удали их, губернатор! Они не римляне! Это собрание не для них!
Вар еле сдержался.
— Нумидия — наш союзник в войне против Цезаря, Марк Катон, и они имеют право присутствовать здесь.
— Может быть, они и имеют право присутствовать на военном совете, но не имеют права наблюдать, как тринадцать римских аристократов выставляют себя идиотами, споря о чисто римских делах! — заорал Катон.
— Собрание еще не началось, Катон, а ты уже буянишь, — сквозь зубы проговорил Вар.
— Я повторяю: это собрание римлян! Извинись за меня, но пусть иноземцы уйдут!
— Извини, но я не могу этого сделать.
— Тогда я останусь здесь, но в знак протеста не пророню ни слова! — рявкнул Катон.
Сопровождаемый пристальными взглядами четверых нумидийцев, он отошел в глубь помещения и встал за спиной Луция Юлия Цезаря-младшего. Тоже побег от древа Юлиев, чей отец Цезарю — двоюродный брат, а также правая рука и верный сторонник. «Интересно, — думал Катон, сверля взглядом спину Луция-младшего. — Сын идет против отца».
— Он и в подметки родителю не годится, — прошептал Секст, бочком придвигаясь к Катону. — Способный, конечно, но не в состоянии это признать.
