— Ваша культура! Коту под хвост! А в результате холокост.
— Вот, вот! Видали! Ради красного словца… Вот всё, что эти молодые знают и думают. Так он хоть из Москвы вырос. Там дед был. А эти и вовсе не знают. Это наша культура привела их к холокосту!
— Не нас — вас. Мы уже здесь.
— Действительно, они родились после. Сынок мой родился через четверть века после войны. Он и не знает про это толком.
— Вот и плохо. Наша идишистская культура прошла через две тысячи лет. И где она здесь? Кто они? Они евреи? Они здесь не евреи. Они израильтяне… Даже правильнее по языку — ивритяне. Они свой род ведут оттуда, то есть отсюда. А нас, что оттуда, от идиша — они в грош не ставят. Так вот, скажу я вам, они безродные, а не мы, которых при Сталине называли безродными. Мы шли в Европе из рода в род. И мы знали, почему наши фамилии такие. Я Хаим Глезер. И я понимаю, что предки мои занимались стеклом. А их фамилии? А он мне говорит бахур, а не бохер. Ушла из-за них наша культура, больше тысячу лет была нам хороша. Им плохо. Одной культурой в мире стало меньше. Ещё один цветок корова съела… — Дед не давал им и слова вставить. Возбудился, вскочил и договаривал последние слова стоя. — Они и пищу полуарабскую едят. Кошер! Им бы кошер в Москве…
— Так я и в Москве…
Но дед зло на него замахнулся и… — Извините… — и гневно поглядев на молодого ешиботника, стал быстро уходить.
Борис Исаакович крикнул вдогонку:
— До свидания. А кто вы?..
— Еврей я, а не ивритянин.
Борис Исаакович засмеялся, а сын мрачно сказал:
— Значит так и не выучил язык за двадцать лет. Тупой.
— Не суди, да не судим будешь.
— Нашел, кого цитировать. Я ему не верю.
— Ты в него не веришь, мальчик мой. Это другое дело.
А что-то в словах деда есть. Опошляют святые слова. Борису Исааковичу завтра улетать, кончается отпуск. Сыну идти в свою ешиву, что находится в арабской части Иерусалима…
Время думать — время камни разбрасывать
В метро было сравнительно свободно. Так что я лишь один перегон стоял. Прямо передо мной освободилось место и я сел. Уходила приятная девушка с интеллигентным лицом. А может, она просто увидела, что стоит перед ней старик и деликатно сделала вид, что ей пора выходить. Во всяком случае, встала она около дверей. Если выходить ей — то все нормально, я в порядке. А если освободила место, следуя лишь правилам, что еще в детстве привили ей родители, то, безусловно, я должен бы расстроиться. Ведь я считаю себя ещё пока о-го-го, а со стороны, стало быть, я немощный старик.
Все правильно на этом белом свете. Эти мысли были следствием, а то и параллельны раздумьям над моей ситуацией в больнице.
Я отвлекся от мрачных… Вернее, я хотел себя отвлечь от происходившего… произошедшего и решил, хотя бы взглядом осмотреть коллектив, в котором я оказался в сей момент. Коллективом, как правило, у нас принято называть, в основном, общность, среди которой ты работаешь… в месте жизни, и где живешь, например. А вот окружающие в транспорте, в кино или в очередях — это народ, то есть массовый потребитель. Так что захотел осмысленно оглядеть окружающий меня народ.
Народ! А что называется у нас народом. Когда-то состоятельные люди говорили о народе, как о тех, что значительно ниже их по социальному и имущественному цензу. Потом разночинцы, уже просветившиеся основами наук и знаний, разнили себя от народа цензом образовательным. И почему-то чувствовали некую мифическую вину перед, как они думали, отличавшимся от них народом, что весьма способствовало развитию революционных вожделений среди родившейся интеллигентной публики. На самом деле это было снобистское верхоглядство и сословное самодовольство. На самом деле «массовый потребитель ширпотреба», и есть, по-видимому, настоящее определение «народа», который, пожалуй, в сегодняшнем снобистском понимании, и возомнил себя, действительно, центром мира. Это также соответствует действительности, как и то, что земля центр мира. Равно, как и интеллигенция, вообразив себя чуть ли не солнцем окружающего мира. Хотя и оно тоже не является центром не только мира, но даже вселенной, даже галактики. Реальный центр — это только точка внутри круга, от которой радиусы во все стороны равны. Я с детства был совсем никудышный ученик в сфере точных наук, поэтому и сравнение с окружностью возникло в моей голове лишь по неисповедимой наглости сноба.
Так вот, решив оглядеть народ, я почему-то вместо этого благого пожелания, вперился в свое отражение в стекле вагона.
Нет, не такой уж я старик, чтоб мне место уступали хорошенькие девушки. Ведь, пожалуй, окажись перед моими коленями коленки той, что сидела только что на моем месте, я бы сам, наверное, вскочил и освободил бы креслице для неё. Мне казалось, что пока еще я должен уступать место женщинам. И был бы не понят, а, скорее всего, внутренне осмеян и этой девушкой и всеми вокруг. И был бы отвергнут, и остался бы на месте, мучаясь несоответствием собственного понимания своих сил и возможностей и мнением других обо мне.
Я сегодня не оперировал, а, посмотрев некоторых наиболее тяжелых больных, сидел в ординаторской, курил и болтал, со свободными от операций, моими докторами. Сидел в ординаторской в надежде, что некая проблема возникнет у кого-нибудь из моих ребят, что работали сейчас в операционной. Родится в ходе операция, какая-то трудность, сложность, что вынудит их позвать на помощь меня. Но нет. Все шло гладко или я был уже никому не нужен. Ожидание, что кому-то понадобятся мои руки, голова, видно, сохранялось от прошлого, а нынче просто от переоценки собственной личности. Выстроил пирамиду из самого себя.
Передо мной на столе лежала куча историй болезни. Вообще-то в историях болезней совершенно не нужны столь скрупулезные записи, что требуют от нас руководящие медицинские инстанции. Вполне достаточно внимательное и регулярное слежение за всеми параметрами, как лабораторных, так и всех инструментальных, технологических данных и, порой краткое словесное замечание по какому-либо специальному, тревожному поводу. Зато записи в историях болезней создают возможность для всех руководящих деятелей от заведующего отделения и главного врача больницы до министра, а в прошлом и цековского какого-нибудь инструктора, держать за загривок докторов — от ординатора, заведующего отделения, главного врача до того же министра. Лишь цека тогда было непогрешимо — у них другие записи, другие беды, другие наказания. Система на каждого имела своё орудие наказания. Кнут выбирался часто лишь в зависимости от желания при той или иной необходимости слуг режима. Впрочем, каждый из этих слуг имел над собой хозяина. Иерархическая лестница строго соблюдалась. Ну, доподлинно-то я знаю лишь как это происходит в нашей сфере. Но наша капля, безусловно, отражает весь искусственно созданный советский водоем. Так мне кажется.
Опять я, как всегда, отвлекся от того, что меня сейчас мучает. Неорганизованность моего мышления тоже, наверное, приблизила сегодняшнюю ситуацию.
Я курил и бездумно взирал на пачку этих, валяющихся на столе медицинских карт. Мне поискать бы в них неточности да недостатки. Они есть всегда и наиболее вопиющие, сточки зрения нашей бюрократической (социальной, как порой говорят) медицины, я бы заметил. Впрочем, если нужно, все равно, хороший чиновник всегда найдет нужный ему изъян.
Пришел наш главный врач. Посидел с нами. Мы мило поговорили. Обо всем. Он одновременно листал странички историй, делал какие-то записи и продолжал вести полусветский, вежливый разговор ни о чем.
Вернулись ребята из операционной. Ушел главный врач. Я в этот день оказался невостребованным для своего настоящего дела. Лишь сходил в реанимацию посмотреть сегодняшнюю работу. Удовлетворён.
А вот и востребованным оказался — вызывает к себе главный врач. Вообще-то, я не люблю, когда начальство вызывает. И сам стараюсь не ходить без особой нужды. Ведь функция начальства — организация работы. У нас это чаще всего выливается в «наведение порядка». Опять же у нас это, прежде всего, перестановка кадров: «в целях укрепления», «для упорядочивания», в «целях повышения»… Перетасовывают людей, берут из прикупа, бьют высшей картой. Эх, бессмертный Крыловский «Квартет»! А для появления порядка нужен просто порядок, то есть не людей перебирать, а условия для работы создавать. Вот, например, на дорогах гоняют преступающих правила водителей, и одновременно ловят злонамеренных, вороватых гаишников, обирающих любых, в том числе и законопослушную часть народа на колесах. А эффективнее бы улучшить дороги, исправить светофоры, повысить улыбчивость и доброжелательность общества и, как следствие, взаимного «упорядочения» дорожного сосуществования.
Или в магазинах: будет, что продать и в нужном количестве — уйдут очереди, появятся и в магазинах улыбки по обе стороны прилавочных баррикад. И нечего тогда искать там воров, да почитать главным, наиболее продуктивным действием — наказание. Улыбка, доброжелательность должны сверху идти. А наказания, проверено всей историей нашей, никогда ничего не улучшали. А наоборот.
