Или в магазинах: будет, что продать и в нужном количестве — уйдут очереди, появятся и в магазинах улыбки по обе стороны прилавочных баррикад. И нечего тогда искать там воров, да почитать главным, наиболее продуктивным действием — наказание. Улыбка, доброжелательность должны сверху идти. А наказания, проверено всей историей нашей, никогда ничего не улучшали. А наоборот.
Особенно в нашей стране, где все изменения, «революции» всегда сверху. Все изменения у нас вызываются не общественной потребностью, а державной необходимостью.
Вообще-то, никто (почти никто), никогда (почти никогда) не бывает доволен тем обществом, где живет или работает. В том числе и сами властители. Только начальники недовольно сверху, теми, кто внизу. А «массовый потребитель» негодует на верхи.
В конечном итоге, важна степень недовольства. В медицине… медициной всегда будут недовольны, («никогда не говори никогда, никогда не говори всегда») — ибо, в том же конечном итоге, пока без смерти миру не обойтись. Конец всему вечен. Хотя что такое вечность, умом своим не обойму.
Наши инстанции задумали наведение порядка. Меняются всякие главные. От министров до начальников больниц.
Во какие загуляли во мне глобальные мысли! И всё оттого, что меня лично задело. Я может, и раньше так думал, но больше мимоходом. Меня же не трогало. А вот так, как мне кажется, отчетливо я думаю лишь сейчас. Вот тебе, воистину, личное выше общественного.
Главный врач… Директор больницы вызвал меня и с той же приветливой улыбкой, что и в ординаторской при нашей светской беседе, показывает мне вы-писочки свои. «Вот ведь, Борис Исаакович, как ваши доктора пишут. Совсем никудышно». И улыбается. А я уже вижу, что беда. А чего улыбается-то? Да я же сам ратовал за улыбчивость, за доброжелательность. И он, вполне, вроде доброжелателен. А что ж я думаю?
— только на дорогах или в магазинах должны быть эти приятности.
«Не справляетесь вы, Борис Исаакович, со своими… докторами». И замялся перед «докторами». Видно хотел сказать «обязанностями». Из интеллигентности, что ли на докторов валит. Мол, сам должен понять в ком дело. Да я и понял. Вот и девушка мне место уступила. Девушка! Это я опять себе поблажку даю. Хуже — место уступила, вполне, зрелая женщина. Ну не пожилая, но пожившая. И та увидела во мне того, кому лучше сидеть, а не стоять.
Я понял. Пора, по-видимому. «Молодым везде у нас дорога, старикам везде у нас почет». Небось, никогда не говори и «везде»?
«Подумайте, Борис Исаакович, подумайте, — и так доброжелательно улыбается. — А я пока насчет записей неправильных подумаю. Может, какой и приказик сочиню. Нарисую его».
Порядок надо наводить доброжелательностью, с улыбкой. Порядок должен рождаться сам по себе, стихийно за счет новосозданных предметов бытия. За счет открытий и изобретений. Новые предметы бытия для новых, молодых — старые хмыри чаще отказываются от вновь придуманного или открытого.
Помню, как когда-то мой тогдашний начальник реагировал на сшивающие аппараты. Надежнее стали сшивать кишки — наиболее осложняющееся действие в хирургии живота. «Аппараты эти нужны тем, кто так и не научился сшивать кишки надежно. А я умею. Если есть у меня возможность пошить костюм себе у хорошего портного, не пойду же я в магазин готового платья». Похоже, он ошибался во всем.
Новые аппараты, инструменты, открытия — и стихийно в ответ рождаются новые системы существования. Не надо их придумывать от головы. Кто бы не придумывал — Ликург ли, Фурье, Маркс ли, Ленин… А тут вот, совсем недавно прочитал я Панина, что у Солженицына «В круге первом» Сологдин. И он придумал систему. Как не сама родится, а придумают систему, так и получается она тоталитарной. Вот Гитлер…
Гитлер…. А может, начальник мне… потому что я еврей? Да нет — все норовлю себя обмануть, В душе, хоть к себе отнестись получше. Какая же жизнь у меня прошла, что нормальное, естественное движение её от старого к молодому, я так и втискиваю в гадости прошлого… Прошлого? Пожалуй, еще не ушедшего. Всё примиряю к себе, что удобнее.
Но есть же это!
Так сказать, мягко выражаясь, ксенофобия их и меня прихватила. Пусть наоборот. Но ведь так неправедно думал я все же из-за «них».
Я оглядел окружающего меня «массового потребителя». Все в себе. Не вижу улыбок даже самим себе. Никто не смотрит друг на друга. (Наверное, и никогда не говори и «никто») Но работал я хорошо, я себе нравился. А им?
Выстроил пирамиду. Пришло время разбрасывать камни.
Опять обеляю себя. Всякая недоброжелательность портит все стороны — так сказать, и тех и этих, и их и нас. Ну ладно. Что отчего, что первично, что вторично — есть у меня теперь время подумать.
Да и у тебя, читающий меня.
Дела сердечные
Я открыл глаза…. А может, я их открыл раньше, но вот только осознал, что они открыты, что я вижу. И не то, чтобы у меня мелькнуло стандартное — где я. Нет. Совершенно ясно. Я в реанимации. И не надо мне было вспоминать, что случилось. Чётко и ясно я понимал, что меня оперировали по поводу дел сердечных. И никаких-то там любовных перипетий, а вполне материальных болей. Да и болей особенных не было, но когда доктора возьмутся исследовать, особенно, человека немолодого, обязательно найдут нечто, подстегнувшее их профессиональную шустрость. Собственно, я почти что напросился. Были странные, необычные ощущения. И даже не в сердце, а где-то в районе его, и я как законопослушный пациент, и врач, что много раз осуждал людей за несвоевременное обращение к нам, пришёл к коллегам терапевтам. Они тотчас сбросили меня кардиологам. Те же, как начали крутить меня различными исследованиями, что какое-то радикальное лечение неминуемо должно было на меня свалиться.
Короче, бляшки коронарных сосудов достигли размеров, якобы угрожающих инфарктом, а то и внезапной смертью. А после той операции я чувствовал себя полностью здоровым. А сейчас можно было сделать более безопасную процедуру-операцию. Не так, как мне делали в прошлый раз. Что быльём поросло и забыто. Не разрезать, не распахивать грудь, словно книжку, а через сосуды конечностей завести в больные артерии спиральки, расширившие бы место сужения — и порядок. Но каждая такая спиралька, стентом называемая, стоит две с половиной тысячи долларов.
При том, что саму операцию мне, как коллеге, может и сделают за счёт страховки. А мне четыре артерии ремонтировать надо. Четыре стента. Десять тысяч. Это при моей зарплате между сотней и двумя. Ну и вновь распахнули клеть грудную.
Я ещё не разглядел всю реанимационную декорацию, но совершенно осознано разглядел рядом со мной девочку в белом халате, которая, подняв руки, что-то делала с капельницей, нависшей над моей головой. Я оглядел девочку и увидел, достаточно демонстративно выпиравший из под халата, живот.
— Не подымайте рук. При беременности нельзя. — Проявил я свой профессионализм.
— Ишь ты! Лежите спокойно. Сама знаю.
Подошёл доктор. И совершенно, почти не смотря на меня, стал тоже заниматься капельницей, дренажами, торчащими из моего тела. Они поворачивали меня, что-то как-то манипулировали с этим самым моим телом, будто я полено, объект, а не субъект, личность. Вспомнил и себя в реанимации в своём рабочем качестве: эти больные для нас были почти бесправные. Мы всё делали, их не спрашивая. Вспомнил извиняюще коллег, а заодно и себя. Смирился. Смирился и стал оглядываться. Это не наша реанимация. В каждом углу зала висели экраны, мониторы. Когда я начинал свою деятельность врача, не было ни реанимации, ни половины слов, которые кочуют и скачут сейчас у медиков из уст да в уши. Собственно, и в обычной жизни нынче полно слов и выражений, смысл которых начинаешь выяснять лишь по ходу разговоров. А просить объяснить стесняешься — как бы не приняли за невежду. Хотя наше поколение, в результате изменений последних лет, законно скатывается в клан невежд. Иногда бы переспросить, что сие значило бы. Стесняюсь. Стеснительность тоже одно из следствий самодовольства: боюсь показаться в плохом, смешном виде — вот и стесняюсь.
Здесь же любимая. Забегает. Следит. Спрашивает. Она здесь работает. Я и её стесняюсь. А она нет. Потому что знает себе истинную цену. А? Это она подвигла меня на обследование, а не моя законопослушность. Не сам я пришёл к коллегам терапевтам.
Временами забываюсь, временами вспоминаю. Впрочем, не пойму, — может, эти процессы одновременны. А любимая навевает, так сказать, вполне адекватные любви воспоминания. Видно, не умираю, не умру, если вспоминаются не дети, не жены, бывшие и когда-то любимые. Последняя зубная боль всегда сильнее прошлых. И не работа, не общественно-светская жизнь, а всё… Любимая и навевает соответствующие картины, образы действия прошлых… То ли каялся, то ли сравнивал, то ли… Во всяком случае явно в будущем не хотел бы отказаться от…
