испытывали неимоверный стыд. Но еще хуже то, что господствующие теории обвиняли родителей в неправильном воспитании детей, а самих пациентов – в том, что они «сопротивляются лечению». Однако успех психофармакологии бросил вызов фундаментальным принципам теории Фрейда. Если допустить, что депрессия возникает из-за злости на родителей, направленной внутрь себя, шизофрения – из-за противоречивых требований матери, а маниакально-депрессивный психоз – из-за неразрешенного детского представления о величии, то как же маленькая таблетка помогает устранить симптомы всех этих болезней?
Препараты не только подвергали сомнению все, что психоаналитики знали о ментальных расстройствах, но и ставили под угрозу само существование этих специалистов. Те из них, кто все же выписывал лекарства, считали их крайней мерой и применяли только в тех случаях, когда психотерапия не приводила к улучшению состояния. Я же, как и многие доктора моего поколения (некоторые из них тоже экспериментировали с психоделиками), с энтузиазмом отнесся к новой роли врача как специалиста, который назначает лекарства.
Первому поколению докторов нового типа все еще преподавали теорию психоанализа, однако у них начали возникать вопросы к догме Фрейда. Неудивительно, что именно молодые специалисты так быстро согласились использовать психотропные препараты. Начиная с 1960-х годов именно ординаторы отделений психиатрии активнее других настаивали на применении лекарств. Постепенно препараты стали проникать и в клиническую психиатрию: врачи открыто выступали за их широкое использование.
Из-за того, что увеличилось количество специалистов по психофармакологии, выросло и число психиатров, придерживающихся биологического подхода. Такого не было со времен Вильгельма Гризингера. Врачи других специальностей приветствовали возникновение психофармакологии: наконец появились психиатры с медицинским подходом, которые могли уверенно лечить пациентов с ментальными расстройствами! Однако, с точки зрения психоаналитиков, психофармакологи являлись еретиками, неспособными справиться со своими внутренними конфликтами и потому отрицающими великое учение Фрейда. Вместо следования теории психоанализа они предпочли оставаться в мире иллюзий и лечить людей химическими препаратами.
Прямолинейные психофармакологи не просто озвучили новый взгляд на ментальные расстройства, который радикально отличался от всех существовавших ранее. Их поведение тоже не укладывалось в общепринятые нормы. Они отказались перенимать нарочитость и манерность фрейдистов: говорить сдержанно, показывать, что они все знают, слушать с отстраненным видом. Психофармакологи заводили с пациентом оживленную беседу, старались быть чуткими и даже подбадривать человека. Иногда прием длился тридцать, двадцать и даже пятнадцать минут, а не положенные сорок пять или пятьдесят. Время от времени, когда требовалось измерить пульс и кровяное давление, изучить побочные эффекты или же просто поздороваться с человеком, психофармакологи совершали страшный грех – дотрагивались до пациента. Среди еретиков (а точнее, пионеров) были Джонатан Коул (Гарвардский университет), Фрэнк Айд (Мэрилендский университет), Сэмюэл Гершон (Нью-Йоркский университет), Дональд Кляйн (Колумбийский университет) и самый известный вероотступник Натан Кляйн.
Карьера Натана Кляйна – это, пожалуй, самая лучшая иллюстрация триумфа первого поколения психофармакологов, а вместе с тем и его самых вопиющих недостатков.
В 1943 году он окончил медицинский факультет Нью-Йоркского университета. Тогда психиатрия и научные исследования в этой области напоминали пустошь, выжженную теорией Фрейда. Но интеллект Кляйна не позволил ему заниматься тем, что казалось научным фарсом, поэтому с самого начала карьеры он принялся искать способ вылечить больных при помощи препаратов. Сперва набор средств будущего психофармаколога был ограничен: только седативные и транквилизаторы. Он все их тщательно исследовал. Кляйна не устраивало то, что в его распоряжении нет действенных лекарств, поэтому сосредоточил внимание на других областях медицины. Его заинтересовала раувольфия змеиная: в Индии ее использовали в качестве успокоительного (в том числе сам Ганди). В 1950-е годы Кляйн проводил эксперименты на пациентах с шизофренией, назначая им резерпин – экстракт этого растения. Первые результаты оказались многообещающими, но его опыты затмило внезапное появление хлорпромазина.
Кляйн перешел к изучению новых психоактивных компонентов. В 1959 году появилась серия его важнейших публикаций об ипрониазиде – препарате, который используется для лечения туберкулеза и, кроме того, показал себя как эффективный антидепрессант. Исследования Кляйна выявили совершенно новый класс антидепрессантов, принцип действия которых отличается от принципа действия имипрамина. Их назвали ингибиторами моноаминоксидазы (МАО) – на этот раз ученым был известен механизм работы препарата. Данное открытие наделило Кляйна огромным влиянием в научных кругах. Благодаря этому исследованию он стал единственным ученым, которому дважды присудили престижную премию Ласкера за клинические медицинские исследования.
В конце 1950-х – 1960-е годы Управление по санитарному надзору за качеством пищевых продуктов и медикаментов стало одобрять для использования все больше и больше психотропных препаратов. Кляйн охотно опробовал их на своих пациентах в Нью-Йорке. В то время большинство психиатров на Манхэттене практиковали бесконечное лечение разговорами, следуя заветам Фрейда. Кляйн же смело назначал новейшие лекарства (порой в очень необычных сочетаниях), чем значительно сокращал продолжительность, количество и частоту терапевтических сессий.
В 1960 году журнал Life назвал его «пионером новой медикаментозной терапии психических расстройств». Другие медики признавали заслуги Натана Кляйна, а престижные научные сообщества принимали его в свои ряды. Пожалуй, именно Натан Кляйн в большей мере поспособствовал тому, что в штате Нью-Йорк пациентов перестали держать на принудительном лечении в больницах для душевнобольных. Опираясь на выдающиеся результаты исследований в области фармакологии, он предложил губернатору Нельсону Рокфеллеру концепцию охраны ментального здоровья, основанную на использовании лекарственных препаратов. Эти обсуждения совпали с появлением закона «Об общественном психическом здоровье», который Джон Кеннеди принял в 1963 году. Знаменитости и политики хотели посещать сессии Кляйна, а пресса нередко писала о нем хвалебные статьи. Его стремительно приобретенная популярность демонстрировала изменения в психиатрии и охране ментального здоровья, происходившие под влиянием новых лекарств. Однако здесь же таились и опасности столь быстрой экспансии препаратов.
Я познакомился с Натаном Кляйном на пике его карьеры – в 1977 году, на конференции по психофармакологии во Флориде, спонсором которой выступил Национальный институт психического здоровья. В то время я второй год проходил ординатуру по психиатрии, и наставник отправил меня в отель Sonesta в Ки-Бискейне, чтобы я представил результаты наших исследований нового нейролептика.
На конференции присутствовало человек триста: научные сотрудники, исследователи из Национального института психического здоровья, представители фармацевтических компаний. Вечером первого дня устраивали фуршет на веранде с бассейном и видом на пляж. Я подошел ближе к собравшимся и увидел картину, которая до сих пор жива в моей памяти. На одной стороне веранды стояла шумная толпа: частые гости конференций, одетые в шорты, купальники и футболки, оживленно болтали друг с другом. На другой стороне расположился Натан Кляйн: облаченный в летний костюм, он с царственным видом полусидел на шезлонге, в одной руке держа коктейль, а другой отдавая распоряжения окружающим. Вокруг сновала целая свита. Казалось, будто монарх дает аудиенцию своим поданным.
Незадолго до конференции я прочитал статью в журнале Archives of General
