Шпик не спускал глаз с мамы, он только делал вид, что смотрит на ледоход. Мама сжала ее руку покрепче, и Леля поняла, что и мама его заметила. И решила изменить дорогу. Мимо проезжала карета с гербом. Медный орел растопырил крылья, и когти его впились в земной шар. Мама не дала Леле толком рассмотреть карету, быстро застучали ее каблучки по булыжной мостовой. Они вошли в Петропавловскую крепость.
В крепости у собора зеленый скверик с аккуратно подстриженным газоном. Клумба белых роз. Небольшой двухэтажный особнячок, украшенный лепниной и наличниками. Особнячок розовый, наличники и лепнина белые. Дверь с блестящими медными ручками. Дорожки, посыпанные крупным песком.
— Леля, это страшный дом… Комендантский дом, он похож на улыбающегося палача. Его революционеры называли «обманным». Здесь ужасные творятся вещи, сюда приводят революционеров, чтобы объявить им смертные приговоры. — Мама говорила тихо, голос ее прерывался. — Сколько людей за этими стенами страдают. Здесь и декабристам, и народовольцам объявляли приговоры. А с виду такой мирный… Не дом, а улыбающийся палач!..
Леля прибавила шаг, стараясь не отставать от мамы. Между булыжником, которым вымощен двор крепости, пробивалась трава — кустиками, крепкими и зелеными. Мама посмотрела на них и повеселела:
— Вот и славно. Трава, как молодая жизнь, не может погибнуть в камне. Жизнь пробьет дорогу. И крепость не спасет царизм от революции… В собор Петра и Павла не пойдем. Думаю, шпик нас потерял в толпе… И хорошо… Эти ворота, с полосатой будкой у выхода, ведут в казематы. Здесь святые камни. И народ, когда будет вольным, придет сюда, чтобы почтить память тех, кто отдал жизнь за свободу.
У комендантского кладбища, украшенного каменными крестами, толпились генералы и хорошо одетые дамы. Очевидно, была чья-то годовщина, и священник громким голосом служил панихиду. На могильных плитах, позеленевших от давности, — цветы.
Тут и монах с оливковым лицом, высохший и с потусторонним взглядом. Монах просил пожертвовать на поддержание собора. Дама с соболями на светлом костюме бросила в кружку золотой. И отмахнулась, словно от нечистого, поднеся к губам надушенный платок.
Мария Петровна усмехнулась. Она тоже бросила в кружку мелкую монету, чтобы не выделяться своим поведением.
Из открытых дверей собора, дубовых и резных, с медными огромными ручками и медными, начищенными до блеска, пластинами, доносилось пение. Хор оглушительно гремел, и голоса его дробились о мостовую.
Мама старательно обходила траву, пробивающуюся сквозь булыжник, и Леля следовала ее примеру.
На Троицком мосту все также толпился народ. Мама старательно оглядела людей и облегченно вздохнула.
— Ну-ка проверь своими молодыми глазками, Леля! — попросила мама. — Все ли благополучно кругом?
И Леля внимательно все оглядела и очень была довольная, что мама ей дала такое поручение.
— Пойдем-ка в Торговые ряды. Нужно заказать артельщика, чтобы взял вещи на Финляндском вокзале и доставил по адресу.
Леля ни о чем не спросила. Вещи к маме приходили очень часто, и мама им радовалась. Вещи эти в квартире не залеживались. Мама старалась как можно быстрее их раздать. И люди сразу появлялись в квартире, как только приходили вещи. Каким образом они узнавали о прибытии вещей, Леля не понимала. И каждый раз Марфуша крестилась, когда вещи уходили из дома.
Леля вздохнула: мама всегда говорила — дело есть дело.
ПАВЕЛ ПАВЛОВИЧ
Мария Петровна торопилась и попросила Лелю не отставать. Время обеденное, и пушка на Петропавловке давно возвестила полдень. И она спешила добраться до Гостиного двора, где располагалась Посыльная контора. Там следовало заказать артельщика, который возьмет вещи из пакгауза и доставит за небольшую плату в нужное место.
На Финляндский вокзал прибыли так называемые домашние вещи — тюк в рогоже с запрятанной нелегальщиной. В Россию транспорт нелегальной литературы приходил через Финляндию. Нужно было тюк получить и доставить на Выборгскую сторону, где находилась конспиративная квартира. Содержала квартиру девушка-работница вместе с матерью-старушкой. Прекрасным человеком оказалась мать. Старая, сморщенная, в очках в железной оправе и редкими рябинками на лице. В руках неизменный чулок на спицах. Звали ее Прокофьевной. Всегда чистенькая, в белом ситцевом платке, Прокофьевна сидела у парадного и вязала. Чулок вязала долго, так долго, что в подполье шутливо говорили: «Этим чулком можно опоясать земной шар». Только довязать чулок Прокофьевне не удавалось. И дело было не в чулке, а в клубке с нитками. Клубок имел секрет. В бумажке, на которую накручивали шерсть, содержались записи явочных квартир с именами хозяев и паролей. За такие сведения полиция бы дорого заплатила, да секрет оберегала Прокофьевна. Как только в квартиру вваливалась полиция и начинался обыск, Прокофьевна, обиженно поджав губы, садилась у окна и принималась вязать чулок. Петля… Петля… Петля… Тихо перекатывался клубок с шерстяными нитками, звенели спицы да медленно двигался чулок в заскорузлых пальцах. Полиции и в голову не приходило, что нужно выхватывать у старушки чулок да разматывать клубок. Да и к чему?
Всю квартиру перерывала полиция, шуму, крику сколько, а Прокофьевна все сидела у окна да вязала. Синие губы шептали молитву. Полиция уходила ни с чем. Прокофьевна качала головой, сетовала на беспорядок и откладывала вязание до следующего раза.
Мария Петровна несколько раз была в этой квартире и с уважением глядела на Прокофьевну. Тихую, невозмутимую. Настоящий конспиратор!
В эту квартиру на Выборгской стороне она и заказывала посыльного. Мария Петровна на вокзале примелькалась, частенько за последнее время приходилось бывать получателем. В Петербургском комитете партии ей запретили багаж брать, боялись провала. Вот она и приохотилась к Посыльной конторе, расположенной в Гостином дворе. Совет этот дала Стасова — секретарь Петербургского комитета партии.
В Гостиный двор, расположенный на Невском проспекте, шли через Летний сад. Леля не раз гуляла в Летнем саду с тенистыми аллеями и с прудами. В прудах, отражаясь в зеркале воды, плавали черные лебеди, горделиво изогнув шеи.
Цвела черемуха, щедро насыщая воздух сладковатым ароматом. Черемуха пушистая, облепленная густым цветом. Белизну цветков подчеркивала зелень листвы.
Мама читала надписи на мраморных статуях, которые украшали Летний сад. Надписи на латинском языке, и мама их переводила. И слова такие громкие — о справедливости, о равенстве, о законе. Мама хмурила брови и сокрушенно качала головой. Нет в России при царе ни справедливости, ни равенства, ни законности.
Леля это понимала, иначе зачем маме, справедливой и доброй, рисковать собой и оказаться в тюрьме? При мысли о том, что маму могут в любой день арестовать и отправить в полицейский участок, что мама может исчезнуть в Петропавловской крепости, как тот неизвестный узник, которого она видела на Иоанновском мостике, Леле становилось страшно.
Мама словно поняла мысли Лели, прижав ее и погладив по голове, сказала:
— Раньше времени нос не вешай! Ты уже большая и моя главная помощница.
Леля благодарно улыбнулась и, как всегда, удивилась, откуда мама узнала ее мысли.
Гостиный двор был построен в два этажа. Крепкий и приземистый. В нем находилось множество лавок разных купцов и витрины ломились от товаров. Особенно привлекали Лелю манекены, напомаженные и завитые, в нарядных платьях, которые в руках держали золотые ткани. На камчатных скатертях сервизы, поставленные горкой, и сумки, и чучела собак, и охотники с ружьями. Рядом витрины с игрушками, но Леля старалась на них не смотреть. Она не маленькая Катя, а старшая сестра!
Пройдя через торговые ряды, они стали подниматься на второй этаж. На лестнице, широкой, с пологими ступенями, им попадались нарядные купчихи. За купчихами приказчики в красных рубахах, опоясанных поясками, несли корзины, набитые свертками. Купчихи держались за перила, боясь упасть. Цветастыми шалями с кистями, наброшенными на плечи, подметали ступени. Показывали богатство! Недаром их Марфуша называла глупыми гусынями. И Леля была с этим согласна! Гусыни! Толстые! Важные!
Они прошли через магазин ковров, которым владел турок с французской фамилией. Приказчики подбегали к маме и, разочарованные, отходили. Нет, мама коврами не интересовалась. Через магазин ковров они перешли на другую лестницу Гостиного двора, разрезанного маршами.
Наконец отыскали дверь, обитую клеенкой, перечерченную тесьмой и гвоздиками с медными шляпками.
В небольшой конторе пыльно и душно. На полках громоздились папки, перевязанные тесьмой. Стойка, куда подходили посетители, шаталась и грозила развалиться. За столом, заваленным бумагами и конторскими книгами, восседал человек необыкновенной толщины. Таких толстых людей Леля раньше не видела. На полном лице едва заметны заплывшие глаза. На носу, который растащили щеки, очки, перевязанные ниткой, словно оправы не хватало, чтобы удержаться на лице. Круглые щеки заканчивались тройным подбородком с реденькой бородкой и усами. Толстяк набросил на плечо полотенце, такое же засаленное и грязное, как вещи в конторе.
