Незаметно миновало лето…
Дождливой ненастной осенью срубили ушкуйники острожек. Избы и клеть с мехами обнесли высоким тыном, у ворот поставили островерхую стрельницу и начали дожидаться зимы.
А она наступила лютая, с ветрами и снегопадами. На морозе трещали деревья, лопался лёд на озере, и замерзали на лету птицы. С холодами время потянулось медленно. Прову иногда казалось, что оно остановилось. В такие часы многое передумалось. Вспоминал, как тайком покинул отцовский дом. Терзало сомнение, правильно ли, что пристал к ушкуйникам. Мечтал страны иные увидеть, ин не то. Не по душе ему грабежи. Бывало, плывут, высматривают, где дымок над лесом вьётся, пристанут к берегу, пошлют одного-двух ватажников разведать, не становище ль. И тогда налетят на карелов нежданно, пограбят, что те промышляют, и дальше плывут.
Походный атаман — мужик суровый, ватагу крепко в руках держит. Не один год водит ушкуи к карелам, всё озеро Нево избороздил. Однажды похвалялся, что добирался даже к пермякам, а живёт тот народ за чудью заволочской, в дремучих лесах. Богатства там видимо-невидимо, но дальний и опасный путь в ту землю.
В тот день ватажники собрались у огня в избе и под завывание ветра слушали атамана.
Не сдержался Пров, перебил:
— Не в честном бою та добыча.
Стихли ушкуйники, ждали атаманова ответа, а он не спеша подкинул полено в топившуюся по-чёрному печь, поворошил в огне палкой и лишь потом поднял на Прова глаза:
— Сидеть бы те, парень, под крылом своего книжного монаха, а не за добычей ходить.
Ватажники загудели одобрительно, зацыкали на Прова.
— Мы тя с собой не звали! — подступил к нему заросший, с гноившимися глазами ватажник.
Другой из угла вставил насмешливо:
— Вишь ты, в молодце честь взыграла! Так, может, и от доли откажешься?
Пров в спор не ввязался, всю ватагу не переубедишь.
Беда забралась в острожек на исходе зимы. Болезнь и мор одолели ватажников. Одного за другим похоронили ушкуйники шестерых товарищей. На что уж крепким был атаман, и того болезнь не обошла.
«Видно, послала на нас хворобь старуха лопарка», — шептались ватажники.
Пров соглашался с ними…
Как-то, ещё до зимы то было, пристали ушкуйники к берегу, глядь, над лесной впадиной дым курится. Смекнули — становище. Изготовились враз, надели кожаные кафтаны с медными бляхами, опоясались мечами и, прихватив топоры и копья, двинулись осторожно. Однако чуткие собаки чужих учуяли далеко, и, пока ушкуйники добрались к становищу, карелы укрылись в лесу. Но уходили поспешно, меха, что висели в клети, с собой не забрали. Атаман первым кинулся к добыче. Потянул дверь и попятился. На пороге клети стоит старуха, седые волосы по плечам космами рассыпались, глаза мутные.
«Сгинь!» — крикнул атаман и оттолкнул старую карелку. Падая, она ударилась о брёвна и осталась лежать недвижимо. Атаман перешагнул через труп, принялся выбрасывать на траву связки шкурок…
Но не впрок пошло чужое добро, и, верно, за смерть старухи расплачивались теперь ушкуйники…
Измаялся Пров, дожидаючи тепла, похудел. На ночь ставили ватажники на звериных тропах капканы, варили для больных сосновый настой, рубили дрова. А зима уступала медленно, нехотя. Прову иногда казалось, что не будет ей конца и края.
Из озера Нево в Варяжское море волок в пятьдесят тысяч шагов…
Пятьдесят тысяч шагов — это пятьдесят изнурительных дней…
Гридни, выделенные для охраны посольства, умаялись. Пров тоже подбился, рубаха изорвалась, плечи в ссадинах. Накинув лямку, он с несколькими гриднями тащил ладью, другие подкладывали катки. Кормчий Ивашка то и знай командует:
— Заменить катки! Аи взяли!
И снова забегает наперёд, указывает дорогу.
Купец Вышата закутался в подбитый мехом плащ, идёт молча. Пров за всю дорогу не услышал от него ни слова. Что немой.
К посольству Пров пристал в начале переволоки, где ушкуйники повстречались с посольской ладьёй. Уговорил Пров купца взять его с собой, уж куда как хотелось поглядеть иные страны…
На пятнадцатые сутки показалось море. Оно было тихое и холодное. Под радостные крики опустили ладью на воду и, передохнув, подняли парус.
Часто встречались льды. Они плавали одиноко и стаями, подобно каравану гусей.
Ивашка за морем следил зорко, большие льдины обминал стороной: враз расколют расшиву, что орех, а Прова послал на верхнюю дозорную бочку, наказав:
— Гляди во все очи. Прозеваешь, на дне очутимся. Да ежели парус узришь, кричи. Тут разбойные варяги промышляют.
Но купец Вышата свевов опасался мало. Их король, конунг Олаф, — Ярославов тесть, и князь написал ему письмо на случай, если кто из свейских викингов задержит посольство.
Миновали остров Готланд, по правую руку осталась страна свевов. Доволен Вышата Ивашкой, знал Ярослав, кого советовал в кормчие…
В датском городе Роскильде посольство не задержалось. Город не удивил Прова. Его родной Новгород больше и красивее. Только и того, что дома здесь каменные да на пристани разные иноземные корабли на воде Покачиваются. Купцы из многих стран привезли на знаменитую роскильдскую ярмарку свои товары. Ярмарка ежегодно длилась подолгу, от весны до середины лета, после чего гости разъезжались, и Роскильд пустел до будущего года.
На ярмарке Вышата торг почти не вёл, любопытствующим купцам сказал, что желает попытать счастья в Германской земле.
Закупив продукты, ладья русов подняла парус и, подгоняемая ветром, покинула город датчан.
В Роскильде от приезжих германских гостей узнал Вышата, что император в Гамбурге. Вышата торопился, гридням на вёслах велел грести посменно. Парус парусом да два десятка весел, и скользит ладья по морю лёгкой чайкой.
В Гамбург вошли туманным утром. По зыбкому трапу Пров ступил на берег, обогнул портовые строения и очутился на узкой, пахнущей нечистотами улице. Туман поднимался нехотя, оставляя рваные клочья на верхушках редких деревьев.
Город пробуждался. Появились первые прохожие. Пров бродил по чужому городу, удивлялся нерусской речи, островерхим черепичным крышам и монастырю, постоял у мрачного, с узкими окнами-бойницами каменного дворца императора, поглазел на закованных в броню рыцарей у ворот и снова воротился на пристань.
Из открытых нараспашку дверей тёмной портовой харчевни тянуло рыбьим варевом, кто-то кашлял в глубине.
С ладьи сошёл Вышата. На нём дорогая одежда, Поверх накинут голубой плащ с серебряной застёжкой на плече, на голове бархатная шапочка, отороченная соболем, на ногах мягкие сапоги. Позади купца невооружённые гридни несли коробья с подарками Ярослава германскому императору.
Пров проводил их взглядом. С ладьи его окликнул Ивашка:
— Чего зеваешь, бери посудину, делом займёшься.
Вместе с другими гриднями Пров несколько раз сходил к роднику, налил в узкогорлые кувшины воды про запас, потом рубил принесённые от мясника туши вепря, складывал в дубовые бочонки, пересыпал солью. Мясо и сало на обратный путь заготовили.
За делом не заметил, как Вышата воротился, что-то сказал Ивашке. Ивашка велел гридням вытащить Вышатин товар.
В вечеру явился на ладью германский гость, безбородый, толстое туловище на коротких ногах, как на обрубках, примостилось; долго торговался, потом купил у Вышаты оптом его меха, кожу да топлёный воск.
Пров думал, что Вышата станет грузить на ладью иноземные товары, но тот ничего не покупал и из Гамбурга отплывать не велел. Ивашка пояснил Прову:
— Письмо ждём от германского императора для князя Ярослава.
На исходе недели к ладье подъехал верхоконный знатный рыцарь, не слезая с седла, вручил Вышате пергаментный свиток, что-то сказав при этом по-своему, Вышата ответил ему тоже не по-русски, чем сильно удивил Прова: «Ишь ты, вот те и гость торговый, речь иноземца осилил».
Проводив рыцаря, Вышата взошёл на ладью, вздохнул облегчённо:
— Теперь и на Русь ворочаться можно!
Мрачно и сыро в покоях императора Генриха. На неровных каменных стенах кое-где бисерными каплями блестит вода. Большой ковёр на полу местами позеленел, покрылся плесенью. В никогда не открывавшиеся окна не проникал свежий воздух.
Император Генрих, одетый в тёмный бархатный кафтан, зябнет, ёжится. Безбородое лицо бледное, а глаза блестят лихорадочно. Он сидит ссутулившись за точёным, отделанным перламутром столиком, слушает епископа. Тот, скрестивши пухлые ручки на животе, говорит быстро, горячо:
— Сын мой, верен ли слух, что ты обещал союз киевскому князю?
Генрих молчит, и епископ продолжает:
— Нет, не мыслю, чтоб рыцари моего императора мечами укрепляли власть ослушников католической церкви. Папа не одобрит, если такое случится.
