Император хмурится, но епископа не прерывает. Он склоняется над картой, нарисованной чёрными чернилами на большом листе пергамента, долго разглядывает её. Потом хрипло говорит:
— Письмо к князю Ярославу передано, но оно не есть всё. Однако тебе, епископу в земле ляхов, ведомо, что у нас с королём Болеславом издавна нет дружбы.
— Истинно так, сын мой, однако король Болеслав и ты единой веры. Король ляхов хоть и славянин, но в своей стране верный слуга папы и поборник католической церкви.
— В этом твоя правда, отец настоятель, но погляди и на другое. — Генрих провёл ладонью по карте. — Ляхия при Болеславе слишком расширила границы. Под властью Болеслава Мишенская марка и земля лучижан. Нынче он готовится взять под себя земли русов.
Император вопросительно поднял на епископа глаза.
— Может, и так, сын мой, да разве мечи германских рыцарей не смогут отрезать добрый клок Ляшской земли, когда Болеслав, король одних славян, истощит свои силы в борьбе с другим славянином — Ярославом? От той вражды германцам выгода. Ты, сын мой, и сам убедишься в правоте моих слов. Своей же помощью Ярославу германские рыцари помогут славянской Руси, и, кто знает, не будут ли русы опасней Германии, чем ляхи, как стали они опасны для Византии с того часа, когда их корабли начали бороздить воды Понта, а князь Мстислав сел на тмутороканский стол.
— Речь твоя поколебала меня, — потёр лоб император. — Пусть будет так, как ты сказал, — Император поднялся.
Епископ откланялся, приподняв полы сутаны, покинул покои.
Тысяцкого Гюряту в полночь потревожил псиный лай, окрик воротнего сторожа. Оторвав от подушки голову, Гюрята прислушался. Нет, кажется, всё стихло. Тысяцкий снова лёг, повернулся на бок. Перина мягкая, горячая. Закрыл глаза, попытался уснуть. Сквозь дрёму услышал, как сызнова заворчали псы, забубнили у ворот два голоса.
Гюрята прогнал сон, как был в исподней рубахе, вышел в тёмные сени, на ощупь открыл дверь. Пахнуло ночной прохладой. Небо ярко светило звёздами. Где-то за крепостной стеной на болотах кричала ночная птица.
— Эй, кто там? — негромко спросил Гюрята у сторожа.
От ворот отделился человек, проворно пошёл к крыльцу. Предчувствие сжало тысяцкому сердце.
— Кто это? — снова спросил Гюрята.
— Я, отец, Пров.
— Вон оно кто! С края земли заявился, — сдерживая радость, проговорил Гюрята. — Проходи, сказывай, где бывал и что видал да много ли ума-разума набрался?
5
В лето 6526-е[104] солёными слезами умылась правобережная Киевская Русь. Навёл Святополк войско Болеслава на отчие земли, вытоптали копыта ещё не сжатую смердову ниву, опустошили села и деревни.
На Буге встретил Болеслава Ярославов воевода Будый и начал через реку задирать короля, насмехаться:
— Эй, ты! Вот проткнём мы тебе палкой брюхо твоё толстое!
Переправились поляки через Буг и с криком «Погром!»[105] смяли русский полк. Воевода Будый с четырьмя гриднями едва спасся.
Не устоял вражескому натиску и червенский посадник Ратибор с дружиной, пали города Червень и Перемышль.
Оставляя клубы седой пыли и пепел пожарищ, тянулось шляхетское рыцарство на Киев, а вослед им нёсся тяжкий людской стон…
Ликует король ляхов. Со дня перехода границы его воинство не встречает серьёзного сопротивления. Бояре-перемёты[106] Путша с Горясером через свою челядь разведали: Ярослав в замешательстве и не готов к отпору…
Вот уже половина пути пройдена. Шляхетские полки ведёт сам Болеслав, по правую руку — воевода Казимир, по левую Святополкова дружина с воеводой Блудом.
Шло рыцарство на Русь, а тем часом князь Святополк, минуя русские сторожевые дозоры, не зная роздыха, гнал коня в печенежскую степь.
Укрываясь в высоких травах, сухой, загорелый печенег издалека не спускает с русского князя глаз. За князем скачет десяток гридней. Печенег на расстоянии узнал Святополка. Это к нему на помощь прошлой осенью водил Боняк орду. Видно, и теперь этот русский князь направляется за тем же.
Печенег крадётся следом, пока не убеждается, Святополк знает дорогу к хану и его конь бежит безошибочно. Только после этого, нахлёстывая коня, далеко опередив князя, печенег спешит оповестить следующий караул об увиденном, и вскоре хану Боняку стало известно о приближении Святополка.
На закате нежаркое солнце ровным светом озаряет степь. Она горбится разноцветьем трав, звенит и стрекочет. Вдалеке, у холмов, пасутся табуны. Боняк видит, как на курган въехал табунщик, замер нахохлившейся птицей.
Хан сидит на кошме, поджав калачом ноги, напротив русского князя. Перед ним чаши с кумысом, куски конины.
Святополк говорит:
— Не я один тя зову, но и король Болеслав. Он со своими полками уже пришёл на Русь, повоевал галицко-волынские земли. Нынче король на Киев направился. Веди и ты туда орду.
Боняк щиплет кончик уха, думает своё:
«Этот конязь подобен степному шакалу, труслив, а норовит урвать добычу другого».
А вслух говорит:
— Конязь, в прошлый раз я приводил к тебе орду, но мы не получили ни одной кобылы, ни гривны серебра. Разве не может и на этот раз случиться такое?
И хитро щурится.
— Хан винит меня, но разве не сам он увёл орду перед боем? — с обидой возразил Святополк. — Не оттого ли князь Ярослав осилил меня в тот день?
— Кхе, кхе! Не будем винить друг друга. Я поведу орду на Киев, но смотри, конязь Святополк, добычу мои воины получат сполна.
— Ты будешь иметь её вдосталь, — заверил Святополк.
— Кхе! — одобрительно кивнул Боняк. — Отдыхай, конязь, а мы начнём готовиться к походу. Ты пойдёшь с нами.
Воевода Добрыня, ещё больше отяжелевший за этот год, допоздна бродил по городу. Ночь наступала пасмурная, душная, как перед грозой. Добрыня спустился вниз на Подол, постоял у перевоза через Днепр, потом, обогнув усадьбу боярина Аверкия, снова воротился на Великую улицу, что тянулась к княжьим хоромам. Шагал воевода грузно, низко опустив голову. Заботы одолевали его. Да и было от чего задуматься Добрыне. Бояре Тальц и Еловит, бежав из Киева, нынче челядь свою дворовую подбили, и те кричали на торгу и улицах, а иные на площадях:
— Не будем стоять за хромца Ярослава, хотим Святополка!
— Ярослав с новгородцами наших братьев побил, пусть уходит в Новгород!
То же самое кричала в Вышгороде челядь Путши и Горясера.
Добрыня велел гридням унять крикунов, ан ещё хуже. Ко всему слух был: Святополк киевским боярам письмо тайное прислал и в нем просил их не держать Ярославову сторону. А за то будет им от него, Святополка, милость землёю и деревнями…
От дум Добрыню оторвали чьи-то торопливые шаги за спиной. Он обернулся, всмотрелся. Узнав Кузьму, спросил:
— Чего надобно?
— Князь наказал сыскать, дожидается.
— Ладно, беги уж, сейчас приду.
В думной палате при свете восковой свечи сидели за столом Ярослав с воеводами Александром и Буднем и молчали. Князь пятерней теребил маленькую бородку, смотрел на тёмное, в свинцовой оправе оконце. Увидев вошедшего Добрыню, встрепенулся, сказал, нарушив гнетущую тишину:
— Заждались мы тя, воевода. Садись, может, вместе удумаем, как быть. — И, вздохнув, продолжил: — Нелегко нам — с западной стороны Болеслав со своими рыцарями да наёмными уграми и германцами насел, с дикой степи, дозоры донесли, Боняк идёт, а позвал его всё тот же Святополк. Ко всему, знаю, многие бояре тут, в Киеве, дожидаются его, и нам от них помощи не будет.
И замолчал, посмотрел вопросительно то на одного воеводу, то на другого. Будый голову книзу опустил, с Ярославом глазами не встречается. Постыдно, полк загубил и ляхов не задержал.
Заговорил Добрыня:
— Правду сказываешь, князь. Трудно нам ныне. Нет у нас и четверти той силы, что насела на нас. О том много думал и сейчас, идя сюда, и ране. Мыслю, надобно собирать ополчение да звать в него не только городской ремесленный люд, но и по деревням да сёлам смердов.
— Ратаю хлеб жать пора наступила, а негоже отрывать его от этого, — возразил Ярослав.
— Всех бояр принудить, чтоб с челядью на рать шли, — не обратил внимания на княжеское замечание Добрыня. — Да, исполчившись, выйти навстречу Болеславу, пока они с Боняком не воссоединились. На тот же случай, ежели хан Киевом овладеть попытается, в городе оставить воеводу Александра, а к князю Мстиславу гонца слать, пусть свою дружину к печенежским вежам подвинет.
Александр недовольно покачал головой, сказал тихо:
— Речь твоя, воевода, смелая и верная, ежли б сил у нас было вдосталь. Наша вина, не собрались вовремя воедино да одним кулаком не ударили по Болеславу. Досиделись, пока он нас порознь бьёт. То на Буге Будого разбил да Ратибора, нынче, пока мы ополчение созовём да изготовимся, Болеслав с одной стороны нажмёт, с другой Боняк насядет, допрежь наш гонец у Мстислава успеет побывать. — Воевода Александр помедлил, потёр морщинистый лоб, закончил: — Ко всему, верно заметил князь Ярослав, ратая брать нам теперь негоже. Не сожнёт он хлеба, голод настанет и мор на Руси. Кто нас разумными назовёт?.. Нет, знаю твердо, Болеслава и Боняка нам на сей раз не одолеть. Потому, мыслю я, город не удерживать и боя Болеславу не давать, а уйти в Новгород. Там же, силу собрав, снова воротиться в Киев.
