Потом, уже на улице, мимо меня прошли две студентки, из новых. Они смеялись во весь голос и были красивы до боли, их невероятная красота затмевала все вокруг. У каждой в руках — плетеная сумочка из соломки, а юбки на них — с глубоким разрезом по бокам. Мне их раскатистый смех показался вульгарным. Будто весь Иерусалим принадлежит им.
Проходя мимо меня, одна из них говорила своей подруге:
— От них можно с ума сойти. Они просто ненормальные.
А та отвечала со смехом:
— Каждый волен выбирать то, что он хочет. По мне — пусть хоть на крышу залезут.
Иерусалим расширяется и развивается. Новые магистрали. Современная канализация. Общественные здания. Уже в отдельных местах вдруг замечаешь черты ординарного города: например, вновь проложенные прямые аллеи с расставленными вдоль них садовыми скамейками для отдыха. Однако это впечатление очень зыбко. Стоит лишь повернуть голову — и в кипении строительных работ откроются взору поляны, усеянные валунами, оливковые деревья, выжженная пустошь, долины, поросшие густым кустарником, запутанные дикие тропки, протоптаные множеством ног. Неподалеку от здания Канцелярии главы правительства в новом комплексе государственных учреждений рассыпалось небольшое стадо. Овцы мирно щиплют травку. Старый пастух застыл на скале. Горы вокруг. Развалины. Ветер в соснах. Горожане.
На бульваре Герцля я видела, как смуглокожий рабочий, обнаженный до пояса, пробивал канаву поперек проезжей части улицы, пользуясь тяжелым отбойным молотком. Он весь обливался потом, и кожа его блестела, как начищенная медь. Плечи его вибрировали в такт с ударами тяжелого молотка, словно человек более не в силах сдерживать переполняющую его энергию и вот-вот, взревев, взмоет ввысь.
Траурное объявление, наклеенное на стене дома престарелых, что в конце улицы Яффо, извещало о смерти благочестивой супруги раввина госпожи Тарнополер, которой я снимала квартиру до своего замужества. Госпожа Тарнополер научила меня заваривать чай из мяты, успокаивающий мятущуюся душу. Я сожалела о ее смерти. И о вечно мятущихся душах.
Перед сном я рассказала Яиру историю, памятную мне с далеких детских дней: прекрасный рассказ о мальчике Давиде, который всегда был аккуратным и подтянутым. Я любила этот рассказ и надеялась, то мой сын тоже его полюбит.
Летом мы все втроем отправились в Тель-Авив, чтобы побыть у моря. На этот раз мы остановились у тети Леи, в старом доме на бульваре Ротшильда. Пять дней. Каждое утро мы отправлялись на южное побережье, у самого Бат-Яма. После обеда толкались в зоопарке, в «Луна-парке», ходили в кино. А однажды вечером тетя Лея потащила нас в оперу. Здание заполнили пожилые польские пани, увешанные золотом. Они плыли с царственной неторопливостью, словно тяжелые броненосцы.
Мы с Михаэлем ускользнули во время антракта. Спустились к кромке моря. Пошли по песку на север, оставив в стороне город, добрались до каменной стены, ограждавшей порт. Вдруг захлестнуло меня неведомое чувство — словно боль, словно дрожь, пробиравшая до костей. Михаэль пытался мне что-то объяснять. Я его не слышала. С силой, мне совершенно не свойственной, я рванула на нем рубаху. Швырнула его на песок. Укусила его. Затем зарыдала. Я подминала его под себя, навалившись всем телом, будто была значительно тяжелее его. Много лет тому назад девочка в голубом пальто точно так же на переменках дралась с мальчишками, которые во много раз превосходили ее силой: холодная и пылающая, плачущая и обливающая презрением.
Море было соучастником. И песок. И были тонкие, словно следы от хлыста, полоски удовольствия, грубого, пронзительного, обжигающего.
Михаэль был перепуган: он снова открыл во мне нечто, дотоле неведомое. Бормотал, что я ему чужая, и такой я ему не нравлюсь. Я обрадовалась, что я ему чужая. И не собиралась ему нравиться.
Когда мы вернулись домой, Михаэль, заливаясь краской, вынужден был объяснить тете Лее, почему у него порвана рубашка и исцарапано лицо:
— Мы гуляли, и… какой-то громила пытался на нас напасть, и… случилась неприятность… Тетя Лея ответила:
— Ты обязан всегда помнить о своем положении и своих обязанностях, Миха. Люди, подобные тебе, должны ввязываться в скандалы.
Я залилась смехом. И до самого рассвета не утихал во мне этот внутренний смех.
На следующий день мы взяли Яира в цирк в Рамат-Ган. В конце недели возвратились домой. Михаэль узнал что подруга его Лиора из кибуца Тират Яар оставила своего мужа, взяла детей и отправилась жить в Негев, в молодой кибуц, основанный после Войны за Независимость одноклассниками Михаэля и Лиоры. Это известие тяжело подействовало на Михаэля. Выражение затаенного страха разлилось по его лицу. Он был молчалив и подавлен. Более молчалив, чем обычно. Как-то в субботу после обеда он собирался сменить воду в вазе с цветами. В движениях его — некая мимолетная неуверенное медлительность, которую он попытался исправить чересчур резко. Я прыгнула и успела еще в воздухе поймать фарфоровую вазу. В воскресенье я отправилась в город чтобы купить ему в подарок авторучку, самую дорогую.
ХLI
Весной тысяча девятьсот пятьдесят девятого года, за три недели до праздника Песах, докторская диссертация Михаэля была завершена.
Это было всеобъемлющее исследование о процессах эрозии в руслах пересыхающих потоков в пустыне Паран. Работа опиралась на новейшие теории эрозии, распространенные в современном научном мире. Основательно анализировалась морфотектоническая структура всего региона. Исследовались квесты, эксогенные и эндрогенные силы, влияние климатических условий и тектонических факторов. Заключительная часть содержала предположения о возможном практическом применении результатов исследования. В общем, солидная, основательная работа. Михаэль справился с очень серьезной темой, посвятив ей четыре года. Диссертация была написана с чувством внутренней ответственности. Увы, ему не удалось избежать неполадок и задержек, обусловленных и объективными трудностями и личными обстоятельствами.
После праздника Михаэль отнесет рукопись машинистке, и та перепечатает ее набело. Затем он передаст свое исследование на суд крупных геологов. Михаэлю предстоит защищать свою диссертацию в открытой научной дискуссии.
Он намеревался посвятить свою работу памяти дорогого Иехезкиэля Гонена, человека требовательного к себе честного и скромного: памяти его надежд, его любви, его преданности.
В те дни мы распрощались с моей лучшей подруго Хадассой и ее мужем Абой. Аба послан на два года в Швейцарию экономическим советником. Он заверял нас, что в душе ждет того дня, когда министерство назначит его на должность, соответствующую его способностям, которая позволит ему находиться в Иерусалиме а не носиться по чужеземным столицам, как мальчик на побегушках. Кроме того, он не отбросил весьма соблазнительной идеи — оставить государственную службу и на свой страх и риск окунуться в мир бизнеса.
Хадасса сказала:
— Ты тоже будешь счастлива, Хана. Я уверена в этом! Придет время, и вы достигнете поставленной цели. Михаэль — парень работящий, а ты всегда была умной девочкой.
Расставание с Хадассой и ее слова сильно взволновали меня.
Я плакала, слушая Хадассу, заверяющую меня, что и мы добьемся своей цели. Неужели все, кроме меня, со временем живут в мире со своими стремлениями, усилиями, настойчивостью, амбициями и успехами? «Одиночество», «отчаяние» — эти слова я не употребляю. Я ощущаю притеснение, унижение. Что-то гнетет меня. Какой-то обман. Надувательство.
Когда мне было тринадцать лет, Иосиф, мой покойный отец, предупреждал меня: гнусные мужчины-обманщики сладкими речами заманивают женщин, используют их, а затем бросают на произвол судьбы. Он сформулировал свою мысль таким образом — раздельное существование двух полов вносит сумятицу в мировой порядок, увеличивая зло. Потому мужчины и женщины обязаны приложить все усилия, чтобы смягчить последствия этой сумятицы. Я не была использована, развратным, грубым мужчиной. Я вовсе не противлюсь существованию двух разных полов. Но обман состоялся. Унизительное надувательство.
Езжай себе с миром, Хадасса. Почаще пиши Хане в Иерусалим, в далекую Палестину. Наклей побольше красивых марок — пусть мои муж и сын порадуются. Поведай мне в своих письмах о горах и о снегах. О кабачках в заброшенных хижинах, рассыпанных в долине, ветхих хижинах, чьи двери на ржавых петлях с силой раскачиваются ветром. Мне все равно, Хадасса. В Швейцарии нет моря. Мои «Дракон» и «Тигрица» отдыхают в сухом доке на островах Сен-Пьер и Микелон. Моряки растеклись по долинам, охотясь за девушками. Я не завидую, Хадасса. Я не причастна. Просто я отдыхаю. В Иерусалиме все еще моросит мелкий дождь.
За десять дней до Песаха наш сосед господин Глик умер от внутреннего кровоизлияния. Мы с Михаэлем пошли на похороны. Ультрарелигиозные евреи, торговцы с улицы Давид Елин, возбужденно говорили на идиш об открытии в Иерусалиме некошерной мясной лавки. Худой кантор в черном прочел заупокойную молитву над раскрытой могилой, и небо в ответ разразилось ливнем. Госпожа Доба Глик нашла забавным это сочетание — дождь и заупокойная молитва, а посему залилась хриплым смехом. Господин Глик и его жена Доба не имели ни детей, ни родственников. Михаэль им ничем не обязан. Но обязан он быть верным принципам и натуре своего покойного отца Иехезкиэля. Поэтому он взял на себя заботу о похоронах. С помощью тети Жени ему удалось устроить госпожу Глик в пансионат для престарелых, страдающих хроническими болезнями. В тот самый пансионат, где тетя Женя работала врачом.
