официального британского курса.
Отношение Мэссона к Дост Мухаммед-хану отличалось явной предвзятостью, хотя порой он признавал за ним качества крупного государственного деятеля, отмечал, что подданные хвалили его за мудрое и справедливое правление, а Кабул при нем стал городом «процветания и изобилия»[401]. И вправду мало кто из других правителей Афганистана мог так умело ладить с высшими классами и простым людом, выстраивая свое государство. Популярность эмира находилась на подъеме, он сознавал свои возможности, поэтому говорить с ним языком силы и диктата было контрпродуктивно. Бернс это прекрасно понимал, а вот Мэссон не мог или не хотел побороть свою тенденциозность, обусловленную, допускаем, и какой-то личной неприязнью к эмиру.
К тому же нельзя исключать, что Мэссон ревниво относился к Бернсу – энергичному и талантливому офицеру, прославленному путешественнику, снискавшему уважением первых лиц Британской империи. Этот археолог, также выполнявший разведывательные задания администрации Британской Индии, возможно, видел в нем конкурента, что, конечно, не способствовало установлению добрых отношений между этими двумя англичанами. В своих записках, увидевших свет уже после трагической смерти Бернса, Мэссон не скупился на критические оценки его деятельности, с удовлетворением отмечал его просчеты и подчеркивал собственную проницательность.
Он с завистью наблюдал за тем, как росли в Кабуле акции Бернса, искренне надеясь, что это ненадолго и благорасположение к нему Дост Мухаммед-хана имеет свои границы. Ответ от Окленда задерживался, что радовало археолога и внушало беспокойство Бернсу. Он все больше нервничал, а при дворе эмира пошли толки. Среди приближенных владыки хватало тех, кто принципиально не доверял англичанам, а значит, и обещаниям Бернса, что усугубляло его душевное смятение. В отчаянии он говорил придворным вельможам: «Только подождите, придет письмо от лорда Окленда, и лица тех, кто сомневается, почернеют от досады»[402].
И вот, в Кабуле появился Виткевич. Данные о конкретных сроках его приезда разнятся. Как пишет Гус, а вслед за ним Евсевицкий, это произошло 19 декабря, а по свидетельству Бернса русский агент прибыл в канун Рождества[403]. Впрочем, с известной натяжкой 19-е число тоже можно посчитать кануном этого праздника. Сам Виткевич в донесении Симоничу называет еще одну дату, 8 декабря[404]. Если она указывалась по старому стилю, то мы выходим на 21 декабря, что более или менее согласуется с предыдущими предположениями.
Дост Мухаммед-хан, получив известие о том, что в Кабул направляется русский эмиссар, пришел в замешательство. Большие надежды, которые усиленно подогревал Бернс, возлагались на союз с англичанами, и понятны были опасения, что Виткевич способен помешать задуманному. Чтобы подстраховаться, первый министр Абдул Самед-хан с ведома эмира приватно обратился к Бернсу, предложив тому определить судьбу Виткевича: пускать в Кабул или нет. По словам министра, эмир был готов запретить русскому въезд в столицу (к тому времени Ян добрался только до Газни, города, отстоявшего от Кабула примерно на 150 км). Однако, к удивлению визиря, британец сказал, что не видит ничего дурного в том, чтобы Дост Мухаммед-хан встретился с Виткевичем. Это будет нормальным проявлением гостеприимства и еще позволит получить дополнительную информацию[405].
Эмир был несколько озадачен и раздосадован подобной реакцией, ведь по-своему он был заинтересован в согласии английского агента: тем самым Бернс продемонстрировал бы свою ангажированность, в смысле готовности разделить с кабульским правителем ответственность за политические решения, которые, таким образом, становились как бы их общими. Возможно, Бернс разгадал хитрый маневр эмира, следовательно, им двигало не только врожденное благородство, но и политическое чутьё и тонкий расчет, нежелание попасться в расставленные сети. Не пустив в Кабул Виткевича, он тут же повысил бы ставки и в случае негативного ответа Окленда мог столкнуться с многократно возросшими претензиями со стороны Дост Мухаммед-хана. Мало того, что ввел в заблуждение относительно истинных намерений Лондона и Калькутты, еще и русского представителя прогнал! Это могло повлечь за собой суровую расплату.
Когда Дост продолжил свои попытки и с «притворной любезностью» (по словам Мохана Лала), уже не через визиря, а сам предложил Бернсу выбрать для Виткевича место проживания, англичанин вторично увернулся, заметив, что не он, а эмир – властитель Кабула, которому положено решать, «как наилучшим образом принимать агентов и гостей в собственном доме и как обращаться с ними»[406].
Бернс, вероятно, исходил и из других соображений. Например, мог посчитать, что лучше иметь соперника перед глазами, чем оставлять его «без присмотра» где-то вдали, на афганских просторах. Допускаем, что сыграло свою роль и присущее ему джентльменство, исключавшее попытки «нейтрализовать» Виткевича чужими руками. При всем при том Бернс, конечно, был настроен вполне русофобски – а как иначе должен был быть настроен офицер, отстаивавший интересы доброй старой Англии и Ост-Индской компании? В одном из писем Уэйду он писал: «…Я не считаю, что мы можем позволить себе наблюдать за интригами русских вблизи наших границ, не пытаясь противодействовать им…»[407].
Возможно, впоследствии Бернс пожалел о том, что вовремя не убрал Виткевича со своего пути, но этого нельзя знать наверняка, как и то, какими мотивами англичанин руководствовался в большей степени – благородством или прагматическим расчетом. В любом случае он обязан был понимать, что впускает в Кабул человека, с которым придется бороться за право привлечь на свою сторону эмира. В тот момент позиции Бернса представлялись несравненно более сильными, но все могло перемениться…
На руках у Виткевича имелись свои козыри: готовность Петербурга идти навстречу давнему предложению Дост Мухаммед-хана о сотрудничестве плюс почти согласованный проект договора шаха с Кохендиль-ханом. Конечно, у кабульского эмира и Кохендиль-хана имелись свои разногласия, но их сплачивала общая угроза со стороны Шуджи-уль-Мулька и магараджи Сингха. Незадолго до появления Виткевича эмир получил письмо от первого министра Кохендиль-хана (естественно, составленного с учетом мнения его повелителя), который призывал конструктивно отнестись к миссии русского и использовать ее в своих интересах. «Теперь, когда у Вас при дворе будут находиться оба посла, английский и русский, следовало бы договариваться с тем из них, кто впоследствии, по Вашему мнению, окажется полезным. Когда в Кабул приедет русский элчи[408], окажите ему уважение, это подействует на Александра Бернса. Его (Виткевича – авт.) прибытие заставит англичанина быть более конкретным, не тянуть время и говорить по сути»[409].
Эмир поначалу отнесся к Виткевичу холодно – с учетом заверений Бернса о возможности договориться с генерал-губернатором Индии и надежды на то, что англичане уступят Кабулу пешаварский округ. Хопкирк утверждает даже, что Яна поместили под домашний арест и условия содержания были «полутюремные»[410]. Так ли это? Беллетрист черпал информацию из
