как складывались его отношения с Виткевичем. Поручик после приезда поспешил представиться не только эмиру, но и англичанину – в дипломатии это называется визитом вежливости,
courtesy call. Знакомство продолжилось и через пару дней Бернс пригласил Виткевича к себе на вечерний обед. Оба офицера, хотя и являлись политическими оппонентами, приглянулись друг другу. Бернс отзывался о Виткевиче как о человеке «воспитанном и приятном», «умном и хорошо информированном о положении дел в Северной Азии». Отмечал, что русский гость свободно говорил на французском, турецком и персидском языках, а еще появлялся в городе в казацком мундире, что «для Кабула было в диковинку»[430]. У них имелась общая тема для беседы – Бухара, разговор о политике применительно к ситуации в Афганистане они старались не заводить.
Виткевича и Бернса сближали молодость, военная служба, профессия дипломата и военного разведчика. Обоим было не занимать отваги и находчивости, готовности идти ва-банк, ставить на карту свою будущую карьеру и нередко – саму жизнь. К тому же европейцев в азиатском городе было раз, два и обчелся, так что русский и англичанин не могли не испытывать определенное чувство локтя.
Исключение из этого правила представлял Мэссон, осуждавший Бернса и не разделявший его симпатии ни к Виткевичу, ни к Дост Мухаммед-хану. По его мнению, капитан был сам виноват в постигшей его, в конце концов, неудаче, потому как проявил слабость в отношении русского, не ликвидировал его руками афганцев и давал эмиру несбыточные обещания, не принимая во внимания реальности и настроя британских верхов. Ранджит Сингх и Шуджа-уль-Мульк рассматривались там, пусть, как не самые лучшие, но самые верные союзники, и рисковать ими Лондон не собирался[431]. По мысли Мэссона нужно было воздерживаться от любых компромиссов с кабульским правителем и попросту «додавливать» его, заставляя примкнуть к пробританской группировке.
Теперь нужно сказать о том, что Бернс, при всем его аристократизме и благородстве, все-таки не был полным антиподом Мэссона и, привечая Виткевича, не упускал возможности вырваться вперед в их соперничестве. Так, он не погнушался снять копии с писем, переданных Виткевичем Дост Мухаммед-хану (с русского языка переводил Лич, с персидского – Мохан Л ал), и срочно переправил их в Лодхиану и Калькутту. В скором времени эти документы, наряду с проектом кандагаро-персидского соглашения, стали для Пальмерстона основанием обвинить российское правительство в попытках утвердиться в Афганистане в ущерб британским интересам.
Обстановка резко изменилась в начале 1838 года. 20 января Бернс получил письмо от Макнотона, в котором указывалось, как следует поступать в отношении русского агента. Ссылаясь на генерал-губернатора, политический секретарь предлагал заставить эмира побыстрее выслать Виткевича из Кабула – «со всем почетом и уважением», разумеется, с любезным и благодарственным посланием русскому царю. Миссию Виткевича, подчеркивалось, следовало считать ограниченной сугубо торговыми целями. В случае непослушания эмира Бернсу предписывалось пригрозить ему полным разрывом с Великобританией. Англичане тогда снимают с себя любые обязательства посредничать между ним и сикхами и делегация Бернса покинет Кабул[432].
Неизвестно, успел выполнить Бернс полученную инструкцию или нет, в скором времени она утратило всякий практический смысл. Политическая погода в Кабуле переменилась и британское влияние свелось к нулю.
Через месяц после письма Макнотона пришло письмо Окленда (22 или 21 февраля), адресованное эмиру и полностью прояснившее ситуацию. Все предложения Бернса были отвергнуты.
Виткевич докладывал Симоничу в Тегеран: «Тем временем, 21 февраля, был получен ответ Окленда, в котором решительно отвергалось всё, о чем договорился Бернс. Окленд также не советовал правителям Афганистана заключать какие-либо союзы с другими державами, писал, что афганцы во многом обязаны своей независимостью Англии, которая удерживает Ранджит Сингха от вторжения на их земли»[433].
Признание величия эмира и передача ему Пешавара снимались с повестки дня. Весьма скептически генерал-губернатор отнесся к аргументам Бернса относительно преимуществ союза с объединенным Афганистаном: Великобритания традиционно предпочитала разделять и стравливать небольшие государства, а не объединять и таким образом усиливать их. Вместо этого Окленд предлагал соблазнить кабульского эмира услугами «честного посредника», которые мог предоставить Лондон, дабы прекратить вражду между ним и Ранджит Сингхом, обеспечив их мирное сожительство в тени британской короны.
Высокомерный тон и содержание послания глубоко оскорбили эмира, Александр Бернс в его глазах немедленно превратился во врага и обманщика. «Я вижу, – объявил ему Дост Мухаммед-хан, – что Англия не дорожит моей дружбой. Я стучался к вам в дверь, но вы меня отвергли. Правда, Россия слишком далеко: но через Персию, которая также принадлежит царю, как вам Индия, Россия может мне помочь. И если мы, афганцы, еще раз должны будем подчиняться кому-нибудь, то лучше же нам повиноваться Мохаммад-шаху, который все-таки мусульманин»[434].
Эмир первым делом отправил письмо Окленда в Пешавар с тем, чтобы кандагарские братья изучили его и кто-либо из них прибыл для консультаций в Кабул. Узнав об этом, Бернс отправил указание Личу, всё еще находившемуся в Кандагаре, чтобы тот постарался не допустить такого визита. Однако усилия Лича привели к результату, обратному желаемому. Раздраженный Кохендиль-хан пришел к выводу, что в сложившейся обстановке желательно ориентироваться на Персию и Россию, и направил в Кабул Мехрдиль-хана.
Отношение Дост Мухаммед-хана и его окружения к Виткевичу и Бернсу изменилось диаметрально противоположным образом. «Теперь становилось очевидным, что эмир Кабула непритворно демонстрировал свою приверженность российскому правительству, и дальнейшее пребывание в Кабуле Александра Бернса не делало ему чести и не повышало престижа его правительства»[435]. Российского агента привечали, а британского третировали. На праздник Навруз (21 марта) его даже забыли пригласить и спохватились, когда мероприятие было в самом разгаре. Чтобы не распространились слухи об ангажированности Кабула, Самед Абдул-хан послал за Бернсом, который наотрез отказался принять приглашение в подобной ситуации, и послал вместо себя Мохана Лала. Тот стал свидетелем того, насколько уверенно и независимо вел себя Виткевич. Вероятно, полагал, что союз России с Кабулом теперь дело решенное. Щедро раздавал обещания, говорил, что Россия поможет вернуть Кабулу не только Пешавар, но и все афганские территории, а заодно Синд и даже Кашмир. Этому княжеству Виткевич почему-то уделял особенное внимание, рассказывая, какой популярностью пользуются кашмирские шали в Москве и Петербурге.
Поручика, опьяненного успехом, слегка «заносило». Самед Абдул-хан и другие афганцы с некоторым скептицизмом восприняли его слова о том, что он поедет в Лахор с посланиями магарадже от царя и шаха, обо всем с ним договорится и заставит согласиться на территориальные уступки даже без вооруженного натиска[436]. Если же Лев Лахора станет упираться, то шах двинет на Пенджаб свои войска,
