Он хватается за голову, потрясенный не столько признанием, не столько словами, сколько голосом этим, который пронзает его сердце.
Он больно, грубо хватает ее за руку.
— Ты с ним жила?..
Она вздрогнула. Он выпускает ее руку, полный страха.
— Сознайся… сознайся! — кричит он с чувством человека, летящего в пропасть.
Она встает. Он отшатнулся, точно боится, что она его ударит по лицу.
Вся выпрямившись и притихнув, не дыша почти, стоит она перед ним. Он смутно видит в полумраке белое пятно ее лица.
— Ну… что же ты молчишь?.. — жалобно молит он, вдруг падая духом. — Все равно… говори!.. Хуже того, что я пережил нынче, уже ничего не будет…
Она молча берет его за руку и подводит к окну.
— Смотри… смотри вверх, — говорит она шепотом, от которого по спине его пробегает дрожь… — Видишь звезды?..
Он молчит, подчиняясь по-старому, весь затихая от прикосновения ее руки к плечу, от ее сладкой близости.
— Чувствуешь ты, какие мы оба маленькие… какие жалкие перед ними?.. Много их!.. Сверкают, горят… Точно зовут, точно шепчут что-то… А как далеки!.. Не долететь… не достать… не дотянуться… Голова кружится, как начнешь о них думать… Вот такая и любовь моя, Саша…
Он все еще молчит, сразу поверив, взволнованный до глубины души тоской и страстью ее слов.
— А как ты глядела на него нынче? — тихо вспоминает он вдруг.
— А что же я еще могу? Только глядеть да плакать… да молиться без слов…
Он затихает опять на одно мгновение, пораженный непонятной ему прелестью этого чувства. Как ребенок, околдованный сказкой, он боится шевельнуться, чтобы не нарушить очарования.
Вдруг опять ревность жалит его сердце.
— А он сам зачем так смотрит? Ты чистая, строгая, знаю… А наш брат — актер?.. Есть разве для нас в жизни что-нибудь заветное?.. Над Офелией будем плакать… Джульеттой будем восторгаться… А попадись нам такая в жизни, втопчем в грязь…
Она качает головой.
— Нет… Он не такой… В нем дух Божий горит… ты вгляделся в его глаза?
Мосолов злобно смеется.
— Весь вечер любовался… оттого с ума и схожу… Он в тебя тоже влюбится… И что тогда будет?.. А?..
— Полно, Саша!.. Мне и слушать-то больно такие речи…
— Ну, хорошо… А если…
— Что если?..
Хрустя пальцами, он бегает по комнате.
— А если он… поманит тебя?..
— Куда?..
— Ах, Боже мой!.. Ну за собою поманит… в Москву?
— Не будет этого никогда!
— А если все-таки… Неужели уйдешь?..
— Никуда не уйду… Мое место рядом с тобой… Плох ли ты, хорош ли, все равно теперь!.. Не уйду…
— Наденька!..
Он кидается к ней в диком восторге. Но она вырывается из его рук и идет в спальню.
И он опять смиряется, счастливый одной уже мыслью, что все страдания его нелепы, не нужны, что они кончены…
Усилием воли он топчет змею ревности, жалящую так больно… Вот… кажется, убита… Можно вздохнуть всей грудью…
Надежда Васильевна уже у порога.
— Покойной ночи, Саша… Я очень устала…
Но умирающая змея подняла раздавленную голову и жалит опять… опять…
— А если он… такой же, Как и все… и… позволит себе… что-нибудь себе позволит? — доканчивает он, не видя, но чувствуя на себе ее строгий взгляд.
— Такой, как все?.. Это невозможно!..
Мосолов топает ногой в исступлении.
— Ты не знаешь людей! — бешено кричит он. — Что ты понимаешь в них?.. Он избалован женщинами… Он, наверно, думает, что стоит ему мигнуть, ты ему на шею кинешься… А если он себе что-нибудь позволит?..
— Тогда я разлюблю его, — кротко отвечает она.
И скрывается.
А он еще долго сидит у окна в темноте. Голова его горит, сердце бьется, точно он увидел чудо…
Разве не чудо — такая любовь?.. Разве он сам в своей беспутной жизни испытал что-нибудь, хоть издали похожее на это высокое чувство?
Где-то бьют часы. Полночь… Город замер. Дом спит.
Он сидит одинокий и притихший в темной комнате, в непривычной тишине черной ночи, далеко от трактирных огней и суеты — перед этим звездным небом… И, как путник, потерявший дорогу в степи, он чувствует свою заброшенность, свою оторванность от всего, чем жил до сих пор, — свое глубокое, страшное одиночество.
И встает перед ним вся его жизнь, безумно растраченная в погоне за наслаждением и весельем; жизнь без цели, без догмата, без веры, без стремления.
Жгучая тоска, как волна, растет. Все выше поднимается в душе… Одно было сокровище — любовь жены… И ее он потерял в этом вихре чувственных утех и обманчивых радостей, не имеющих завтра…
И где они, все эти женщины, для которых он бросал Надю, из-за которых она плакала в такие вот молчаливые, жуткие ночи?.. Где все приятели, с которыми он пил и играл до зари, пока она страдала в одиночестве?..
Никого… Один… А она там, за стеной… Но уже чужая.
И никогда не вернуть ушедшей любви… «Никогда!..» — вдруг говорит он вслух с отчаянием. И испуганно озирается, не узнав собственного голоса.
— А его талант?.. Что сделал он с ним?.. Разве он работал?.. Разве стремился к лучшему? Он, шутя и смеясь, топил его в вине. Он растерял его, бредя наудачу по пыльной дороге жизни, не задумываясь, куда, в какую трясину заведет его торная тропа. И вот уже стукнуло тридцать лет. Потеряны лучшие годы. Ничто не вернет их…
Ночь словно вздохнула за окном. Знойный ветерок дунул на отяжелевшие веки. Как будто ласковая женская ручка коснулась пылающего лба. Запах цветов из их маленького сада ворвался в комнаты, и стало словно легче.
Зачем отчаиваться?.. Разве нельзя начать новую жизнь? Взять себя в руки?.. Добиться любви Нади? Вернуть ее доверие. Вернуть счастье… Ведь вода и камень точит. Неужто женское сердце окажется тверже камня.
«Нет, — возражает голос рассудка, — нет, не обманывайся!.. Из трясины, куда ты попал, тебе не выбраться. Работать ты не будешь. Счастья жене не дашь. Если она простит тебя, опять обманешь ее. Разве можешь ты устоять против соблазна вина, карт и женской ласки? Что заменит тебе эти сильные ощущения? Что даст тебе этот трепет ожидания, этот экстаз победы, это опьянение риска?.. Искусство?.. Но ты его не любишь. Для тебя нет в нем ни головокружительных высот, ни манящих бездн… Любовь жены?.. Но ведь тебя сейчас томит жажда обладания, и недостижимым раем кажется тебе ее ласка… А добьешься ее, и опять тихие семейные радости покажутся тебе пресными. И ты затоскуешь о разврате, о паденье, о бездне… Полно!.. Зачем обманываться? Для тебя выхода нет…»
Он в отчаянии мечется по комнате, натыкаясь на стулья. Он громко стонет и бессвязно бормочет, словно в бреду, последний ужасный вывод, подсказанный ему кем-то невидимым, но жестоким:
«Ты сгубил жизнь твоей Нади. Не только свою…»
Он устал. Он безумно устал от непривычных мыслей и от привычных страданий… Откуда-то тянет холодком. В сердце словно вливается отрадная волна безразличия. И что-то прекрасное тихонько, покорно умирает в душе.
Он падает на стул у окна. Закрывает глаза… Точно песок в них…
Он забылся…
Спал он или нет?.. Час прошел или минута? Кто позвал его?.. Он внезапно поднимает голову.
Кто-то вошел… Кто-то стоит здесь… Он это чувствует, хотя не слышал ни шагов, ни скрипа двери.
— Кто тут? — спрашивает он.
Молчание…
— Кто тут? — хриплым голосом повторяет он. И встает. Дрожь бежит по затылку и спине, иглами колет пальцы.
И как будто без всякой связи и логики, внезапно, как это бывает во сне, он вспомнил обед в трактире, лицо жены, глаза Мочалова… вино, алой струйкой сбегавшее со стола на пол… Алую струйку крови…
На мгновение, на одно только краткое мгновение раздвинулся перед ним занавес, скрывающий от нас то, что стоит у порога. И он увидал… нет… не увидал даже, а почувствовал… всеми дрогнувшими нервами почувствовал, кто вошел в этот час в спавший дом… Кто смотрит на него из мрака мертвыми очами.
Идут усиленные репетиции.
Ежедневно студенты толпятся кто у гостиницы, где остановился Мочалов, кто у театра. Его встречают восторженными приветами. Как сквозь строй, идет он мимо них, опустив свою живописную голову в мягкой шляпе с широкими полями, подняв слегка могучие плечи, держа у губ набалдашник трости; застенчивый до дикости, безумно самолюбивый; в глубине сердца счастливый этой бескорыстной любовью, которая одна смягчает всегда открытые раны души, ожесточившейся среди интриг, клеветы и зависти; души, униженной угарной жизнью, измученной одиночеством.
Микульский играет Яго. Максимов — Кассио. Благоговейно выслушивают все актеры указания трагика. Впрочем, Мосолов прекрасный режиссер. В ожидании московских гостей он изучил Шекспира. Сам он играет Родриго.
Если б кому-нибудь в эти дни необыкновенного душевного подъема, в этой смене новых впечатлений и необычных переживаний пришло в голову внимательно последить за Мосоловым, тот поразился бы происшедшей в нем внутренней и внешней переменой.
