— вскрикивает он, и дрожь нетерпенья, и ужас перед кровью, готовой пролиться, трепещут в этом крике. Дездемона испуганно садится на постели.
Дездемона. О мой супруг, скажи, что значит это?
Он проводит рукой по глазам. Его голос смягчается.
Да, кайся поскорей… Я подожду…Я не хочу убить твоей душиБез покаянья… Боже сохрани!Я не хочу убить твоей души.Дездемона (испуганно). Ты об убийстве говоришь?Отелло (в ужасе). Да… да…Дездемона. Спаси меня от этого, Творец!Отелло. Аминь… от всей души…
Дездемона цепляется за его руки. Льнет к нему…
Ты ведь не хочешьУбить меня, хоть так и говоришь…
Он вперяет в нее свой взор. Глаза его налились кровью. Она прижимается к стене.
О, я боюсь тебя… ты страшен…Твои глаза сверкают… Я не знаю,Чего бояться мне… Но я боюсь… дрожу…Отелло (торжественно). Подумай о своих грехах!Дездемона (страстно). Грехи мои — любовь к тебе!Отелло. Да… за нее ты и умрешь…Дездемона. Нет! Нет!..Не умерщвляют за любовь… Но ах!..Зачем дрожат так губы у тебя?..И все черты лица потрясеныТеперь какой-то страстию кровавой…Они ужасны…
Артистка закрывает глаза. Ей действительно страшно… Перед ней лицо убийцы. Весь дальнейший допрос о платке ее он ведет хриплым полушепотом, и слепое бешенство клокочет в его голосе. И тем же хриплым от страха полушепотом отвечает она ему, стараясь оправдаться. Они оба говорят быстро, задыхаясь… Она сползла с кровати, цепляется за его руки… Он ее злобно отталкивает.
Отелло. Платок я видел.Дездемона. Он сам его нашел… я не дарила…Пошли!.. Пусть сам признается он в этом!Отелло. Признался он…Дездемона. В чем? В чем?Отелло. Он былС тобой в преступных связях…Дездемона. Как? В преступных?Отелло. Да…Дездемона. Он не скажет…Отелло. Да… его устаНавек закрыты. Честный ЯгоУже на то имеет приказанье…
Она рыдает, падая на подушки:
Увы! Обманут он… и я погибла…Отелло. Преступница… при мне о нем ты плачешь?
Он срывает ее с кровати и волочит по ступеням…
«Не так… не так было вчера, — мелькает в голове артистки. — Куда он тащит меня?.. Как больно рукам!.. Я закричу сейчас!..» Непосредственный отчаянный вопль срывается у нее:
О, изгони меня!.. Не умерщвляй!Отелло. Умри, развратная жена!
«Он меня задушит…» — опять мелькает мысль и отражается в разлившихся зрачках Надежды Васильевны. Так страшно склонившееся перед нею неузнаваемое лицо, с выкатившимися белками. Он доволок ее до угла, прижал к стене. У нее закружилась голова. Она чуть не забыла реплики под этим взглядом зверя:
Убей поутру… Дай мне ночь прожить!Отелло. Нет… если ты…Дездемона. Ах… только полчаса!Отелло. Все кончено… пора!..
Страшный шепот холодом проник в душу зрителя. Лепет ее, мольбы, ее ужас — все это правда, а не искусство. Хрипло срывается ее шепот:
Дай помолиться…Отелло. Нет, поздно уж… —
звучит беспощадный ответ.
Он сдавил ее горло.
Она лишилась чувств[10].
Какое счастье, что она все-таки очнулась, разбуженная рукоплесканиями и исступленными криками Эмилии за сценой… Он поднял ее, как ребенка, перенес на постель и задернул занавес… Она очнулась вовремя, бессознательным усилием воли, по привычке владеть собой на сцене; очнулась, чтобы действительно слабым, почти умирающим голосом засвидетельствовать перед Эмилией о своей невинности и о своей любви. На вопрос Эмилии: «Кто убил тебя?..» — Дездемона отвечает: «Никто… Сама я… Оправдай меня… перед моим супругом… О, прощай…»
Артистка закрывает глаза, обессиленная волнением, разбитая физически. И думает: «Хорошо… хорошо… Никогда бы не просыпаться…»
Как сквозь сон слышит она дальнейшие речи, потрясающий предсмертный монолог Отелло, звук от падения его тела…
Веки ее опять смежились.
Кто-то наклонился над ней. Горячее дыхание ласкает ее уста. И звучит нежный теноровый голос:
— Что с вами? Простите… Я вам сделал больно?..
Она открывает глаза, и восторг озаряет ее лицо. Из ее зрачков в его как бы проник мгновенно луч острый и летучий. И он без слов понял то, о чем вчера смутно догадывался. Эта женщина его любит.
Исступленные вопли несутся через опущенный занавес из зрительного зала. Мосолов вбегает, встревоженный отсутствием жены. За ним толпятся актеры, взволнованные не меньше зрителей гениальной игрой.
— Надя… Тебе дурно?
По лицу ее бегут безмолвные слезы — слезы счастья… Она хочет говорить. Нет голоса… И болит горло… Она хочет встать. Нежные и сильные руки уже обхватили ее плечи, поднимают ее с подушки.
— Я совсем забылся… Простите меня… В самом деле, чуть не удушил… Да ведь и играли же вы как! Как глядели на меня… Я голову потерял…
Неужели не сон эти слова… вот это его объятие, когда, поддерживая ее, обхватив ее плечи рукой, он выходит вместе с ней на вызовы?.. Неужели не сон — вот эта толпа внизу, эти крики, эта близость, этот экстаз? Эти поцелуи, которые еще горят на ее губах и груди?
В уборной она сидит у зеркала и с блаженной улыбкой глядит на страшные отпечатки его пальцев на ее тонкой девичьей шее… Завтра они станут синяками, потом пожелтеют… Если бы она могла прикоснуться к ним губами!.. Он уедет, а эти следы еще не исчезнут…
Он уедет…
Она спешит на репетицию. Ставят Гамлета. Утром приехал Щепкин, и муж ездил к нему в гостиницу. Сейчас они вернутся в театр.
В зрачках ее застыло сияние от ощущений, пережитых вчера. Мочалов похвалил ее игру. Она увлекла его своим исполнением… Будут ли в ее жизни минуты выше этих?
Путь ее в театр всегда лежит через городской сад. Там обыкновенно сторожат ее поклонники, студенты-одесситы со смуглыми лицами и горячей кровью южан. Пламенные взгляды провожают ее гибкую, девичью фигуру, когда, молча кивнув на их приветствия, она идет дальше своей грациозной, но твердой поступью. Но теперь не она — кумир молодежи. Не ей принадлежат восторги обывателей. И не ее имя было вчера на всех устах. Как свеча перед солнцем, побледнела ее известность перед славой Мочалова… Другая страдала бы от зависти. Она счастлива… Никто не ждет ее в аллее белых акаций, никто не провожает пламенным взором. Все толпятся у дверей театра, чтобы еще раз взглянуть на гениального человека и на всю жизнь запечатлеть в сердце его образ… Она счастлива… Так и должно быть…
Она вздрогнула. Останавливается. Видение?.. Бред?.. Почему ей кажется, что это Мочалов сидит в конце аллеи на скамье и, согнувшись, чертит что-то тростью на песке дорожки?.. Поднял голову, услыхав звук ее шагов… Он…
Застенчиво улыбаясь, трагик идет ей навстречу. А у нее потемнело в глазах. В ушах легкий звон… «Неужели ждал? Неужели не случайность?»
— Здесь хорошо, — говорит он, лаская ее и глазами и голосом… — Тихо так… Людей нет… Присядьте на минутку…
— Разве не пора в театр? — замирающим голосом спрашивает она.
— Не знаю… Да и это неважно… Подождут… Вот я нынче рано утром встал, пошел к морю… Какая вы счастливая, что каждый день видите море!..
Грусть звучит в его голосе. Она робко смотрит сбоку на его красивый, резкий профиль.
— И что мы за безумцы! Вечера сидим в трактире, пьянствуем… А такая красота перед нами!.. Я, знаете, даже стихи сочинял нынче утром…
— Вы разве пишете стихи?..
— Даже печатаю… У меня есть и драма… Не решаюсь только ставить ее… И так обидно, что, когда пошел от моря, позабыл стихи… Встретились какие-то чиновники. Узнали меня… Плохо быть… на виду… Никуда не спрячешься от любопытных… Вот и сейчас не могу вспомнить ни одного слова…
— Как мне хотелось бы прочесть вашу драму!.. Ее нет здесь, с вами?
— Нет, конечно… Но я могу вам рассказать содержание… Вот стихи свои могу вам прочесть, если хотите…
— Ах, я буду так счастлива! — восклицает она, сложив руки, как девочка.
— Только… Послушайте… вас можно видеть одну?
— Где? — дрогнувшим звуком срывается у нее.
— Ну, здесь… или у моря?
Она низко опускает голову.
— Лучше придите к нам, Павел Степанович… Мы с мужем будем так рады…
