Хотя сам Базаров и убежден, что все действия и переживания человека вызваны именно «ощущениями», но и ощущения он признает только те, что побуждают к «делу», а не к «романтическим бредням». Тургенев в «Отцах и детях» стремился к объективности в изображении героев, но в данном эпизоде авторская симпатия явно принадлежит не Базарову.
И виды Саксонской Швейцарии Базарова занимают, как он объясняет Одинцовой, лишь «с точки зрения геологической, с точки зрения формации гор». Конечно, в этом заявлении немалая доля бравады, желания непременно отмежеваться от всякого рода «романтизма» и продемонстрировать молодой красивой женщине свою оригинальность. Недаром ведь в начале знакомства с Одинцовой Базаров испытывает некоторое смущение, чего за ним обычно не наблюдается.
Всякую «поэзию» и «мистику» Базаров последовательно отвергает. Стоило Аркадию сравнить «печальное и мертвое» с «самым веселым и живым» (падение сухого кленового листа с полетом бабочки), как Базаров тотчас обрывает его: «О друг мой, Аркадий Николаич… об одном прошу тебя: не говори красиво». Он даже все время старается принизить высокое, прекрасное. Вскоре после разговора с Аркадием он говорит отцу: «Я гляжу в небо только тогда, когда хочу чихнуть…»
Единственный раз он обращает внимание на природу, чтобы тотчас же подчеркнуть, что она ему давно безразлична. «Та осина, – заговорил Базаров, – напоминает мне мое детство, она растет на краю ямы, оставшейся от кирпичного сарая, и я в то время был уверен, что эта яма и осина обладали особенным талисманом; я никогда не скучал возле них. Я не понимал тогда, что я не скучал оттого, что был ребенком. Ну, теперь я взрослый, талисман не действует». Но и в детскую пору для Базарова на первом плане стоит «яма», а уж рядом с ней помещается «осина». «Печальное и мертвое» как бы дезавуирует «веселое и живое».
Коль скоро Базаров глух к красоте живой жизни, то тем более равнодушен он к искусству, воспроизводящему эту жизнь. В споре с Павлом Петровичем он безапелляционно утверждает: «Порядочный химик в двадцать раз полезнее всякого поэта», «Рафаэль гроша медного не стоит», и молодые современные художники «не лучше его», потому что далеки от практических нужд эпохи.
В кругу демократически настроенной молодежи, которая, как мы знаем, повально увлекалась естественными науками, также бытовало мнение, что в настоящее время красота, искусство вообще если и не вредны, то, по крайней мере, бесполезны. Это, напомним, было своеобразной реакцией на недавнее почитание романтической «избранной личности», беседующей с небом и чурающейся бытовой приземленности. Е. Водовозова вспоминает одного из своих знакомых, студента-медика, по-базаровски категорично утверждавшего: «Художники-писатели приносили пользу хотя в прошлом, что же касается музыкантов, то это уже совсем бесполезный народ.
Даже ремесленник, простой сапожник, который хорошо умеет шить сапоги, полезнее человечеству, чем все эти дармоеды-музыканты…»
Правда, тот же студент признавал, что с красотой «теперь не время… возиться», как бы делая уступку будущему, когда в более благополучные времена можно будет и вернуться к ныне бесполезной «эстетике». Поколению Базаровых пока еще невдомек, что нация, озабоченная лишь «пользой», много теряет в нравственном, а в конечном счете и в социальном плане.
В неприятии искусства, которое для Базарова чуть ли не олицетворяется в имени Пушкина, содержится один из ключевых моментов философии героя.
На Пушкина Базаров обрушивается не случайно, ибо с именем поэта в России середины XIX века было связано очень многое. В 1855 году П. Анненков издал «Материалы для биографии А. С. Пушкина». Первая серьезная попытка научного изучения пушкинской биографии и текстологии вызвала множество откликов.
Чернышевский в статье «Очерки гоголевского периода русской литературы» (1856), в большей своей части посвященной защите и пропаганде наследия Белинского, поставил Гоголя выше Пушкина. Эта оценка проистекала из понимания Пушкина как поэта созерцательного, тогда как Гоголь интерпретировался Чернышевским как острый критик социальной действительности.
А в трактовке А. Дружинина Пушкин превратился в олимпийца, далекого от борьбы литературных партий и всей суетной современности, тогда как Гоголь не выходил за пределы «низменного» быта.
В споре о Пушкине принял участие и Ап. Григорьев. Его «органическая критика» строилась на принципе разделения художников по способу «прямого» и «косвенного» отношения и реальности. Истинное искусство, творимое «прямыми» художниками, имеет своей целью «ясное уразумение действительности», примирение с ней. К таковым, по мнению Ап. Григорьева, относятся и Пушкин, и Гоголь, и Тургенев. «Раздраженное» видение мира, по Григорьеву, характерно для Лермонтова и писателей, пошедших по стопам Гоголя, но не наделенных его талантом («натуральная школа»).
Начавшись с противопоставления Пушкина и Гоголя как художников диаметрально противоположных по мироощущению и отношению к социальному устройству, литературная полемика переросла в схватку между либерально-умеренным политическим движением и революционно-демократическим. При этом каждое из этих направлений старалось привлечь на свою сторону ведущих писателей эпохи – Л. Толстого, Тургенева, Гончарова, Писемского, Островского.
Чернышевский, Добролюбов и несколько позднее Писарев с их призывами к решительному изменению всего общественного строя более импонировали молодому поколению, нежели те, кто призывал к постепенной реконструкции сложившихся устоев. Показательно, что ни один из названных писателей не стал под знамена Чернышевского, Добролюбова и Писарева, напротив, они в это время весьма скептически относились к идеям революционных демократов.
Таким образом, в базаровском неприятии искусства, в противопоставлении «бесполезной» эстетики «реальным» наукам и «пользе» отразился в романе один из существенных моментов идеологической борьбы в русском обществе.
Прекрасное для Тургенева было самоценно, и высшим проявлением его он считал любовь, которая выявляет в человеке все самое лучшее. Поэтому закономерно, что Базаров, не замечающий красоты мира, и не способен на высокое подлинное чувство. То, что пробудилось в нем при знакомстве с Одинцовой – это «страсть… сильная и тяжелая, – страсть, похожая на злобу и, быть может, сродни ей…». Отрицание «романтизма» порождает «почти зверское лицо» Базарова, когда он обнимает Одинцову.
Отношение Базарова к народу
Идеологи революционной демократии видели смысл просвещения и науки в том, чтобы они служили народу. Народ, считали они, только тогда сумеет в полной мере воспользоваться достижениями науки, когда будет свободен. Вот почему предстоящая реформа была постоянно в центре внимания публицистов, группировавшихся вокруг Чернышевского и Добролюбова. Да и во всем русском обществе о готовящемся освобождении крестьянства рассуждали много и страстно.
Тем удивительнее, что Базаров эту тему ни в одном из разговоров не затрагивает, хотя она постоянно возникает в романе. О своих отношениях с крепостными Николай Петрович заговаривает уже в III главе: «Хлопоты у меня большие с мужиками в нынешнем году… Не платят оброка. Что ты будешь делать?»
За этой репликой скрывается обоснованная тревога небогатого либерального помещика. В преддверии реформы мужики несколько осмелели и не торопятся рассчитываться с барином в надежде, что уничтожение крепостного права приведет и к отмене долгов. Вот почему Кирсанов-старший «решился не держать больше у себя вольноотпущенных, бывших дворовых, или по крайней мере не поручать им никаких должностей, где есть ответственность».
Разберемся с вольноотпущенными. С 1842 года помещикам было дано разрешение отпускать крепостных на волю, за выкуп или просто по желанию господина, как целыми селениями, так и поодиночке. В первом случае закон предписывал предоставлять мужикам землю в собственность за договоренные суммы. Во втором барин был вправе и не давать вольноотпущеннику земельного надела. Еще через два года помещикам было разрешено освобождать крестьян и без земли, но с обязательной уплатой выкупа, размер которого каждый раз устанавливался индивидуально.
Вольноотпущенники последнего разряда, привыкшие к более или менее обеспеченному житью за барином (во всяком случае, дворовый имел крышу над головой и пропитание), оказывались предоставленными сами себе, как правило, не имея какой-либо специальности и отбившись от крестьянской работы. Только малая часть из них устраивалась в городах, а основная масса была вынуждена идти в наемные работники к тому же помещику. Естественно, что лишенные в господском доме инициативы и не заинтересованные в конечном результате своего труда, такие работники любое дело исполняли кое-как. Да и ожидающиеся перемены не делали их усерднее. Наемным работникам отмена крепостного права не давала ничего, но все-таки толки о грядущей воле смущали и их, отнюдь не прибавляя им охоты к труду. Так что поручать им какую-нибудь должность, требующую ответственности и дисциплины, действительно было невыгодно.
