— Твоя правда. Никаких помоек, кореш, — поднял стакан Джонс. — Ты только не забывай говорить «Вайсрой». Единственное, что тебе надо знать, — это название своего корабля. «Вайсрой». — И он снова загоготал.
— Ты, пойдем. — Девушка в зеленом тянула его за рукав.
Вторая куда-то испарилась. Девушка, совсем как ребенок, доверчиво вложила руку в его широкую ладонь и повела наверх. Ему пришлось оторвать ее от себя, чтобы покрепче держаться за перила, потому что деревянные ступеньки ходили ходуном, совсем как палуба во время шторма.
Дверь оказалась не толще листа бумаги, а перегородки — совсем тонкими: он слышал все, что происходило в соседней комнате.
— Хорошо сидим, да? — Девушка проследила направление его взгляда и захихикала.
Внезапно на него навалилась страшная усталость, он тяжело опустился на кровать и стал смотреть, как девушка расстегивает платье. Из-под бледной кожи выпирали острые позвонки. И он почему-то вспомнил о Фрэнсис, о ее тонких пальцах, в которых она держала фотографию его мальчиков.
— Ты мне помочь? — спросила девушка и, грациозно изогнувшись, показала на молнию на платье.
Кровать была аккуратно застелена тончайшим покрывалом. Колченогий столик украшала бутылка с изящно поставленными цветами. Эти две мелкие детали, свидетельствующие о стремлении к домашнему очагу даже в этой обители порока, вызвали у него слезы на глазах.
— Прости, — сказал он. — Не уверен, что…
Она повернулась к нему и посмотрела на него глазами раненой лани.
— Да-да, — сказала она, снова надев на лицо улыбку. — Ты будешь счастливым. Я тебя раньше видеть? Ты меня знаешь. Я сделаю тебя счастливым.
— Прости, — повторил он.
Тогда, с неожиданной для такого тщедушного существа силой, она снова схватила его за руку. Испуганно посмотрела на дверь, и он подумал, что, должно быть, у нее есть свои резоны не отпускать его.
— Ты подождать здесь чуть-чуть, — взмолилась она.
— Я просто хотел…
— Только чуть-чуть здесь.
И он понял, что она кажется старше из-за выражения глаз. Ее взгляд был потухшим и покорным, несмотря на то что она старалась беззаботно улыбаться и хлопать ресницами, точно молоденькая девушка. При более внимательном рассмотрении грудь ее оказалась поразительно неразвитой, будто еще не успела созреть. А ногти были обкусаны до мяса, совсем как когда-то у его сестры, и смотрелись по-детски неухоженными. Найкол закрыл глаза, ему вдруг стало безумно стыдно, словно он занимался совращением малолетней. Вот что делает с нами война, подумал он. Даже с теми, кому удалось выжить. Она все равно нас всех достает.
Неожиданно он почувствовал на себе вес ее тела, ее тонкие руки гладили его по лицу.
— Пожалуйста, ты чуть-чуть подождать, — прошептала она ему на ухо.
Он вдыхал запах ее духов, очень сладких и слегка тошнотворных, совсем не подходящих для юной девушки с неразвитыми формами.
Она обняла его за шею и потянула вниз:
— Ты подождать чуть-чуть со мной.
Проворными пальчиками она пробежалась вниз по его животу и, когда он отстранился, что-то приглушенно воскликнула, уткнувшись ему в шею.
— У меня внутри ничего не осталось, — сказал он. — Я совершенно пустой.
Тогда она легла рядом с ним, впившись темными глазами в его лицо, пытаясь угадать его мысли, а он устало опустил голову на подушку. Снизу в комнату проникал запах подгорелого масла, резкий и пряный.
— Ты должна мне что-то сказать. — Он взял девушку за руку.
Ее дыхание, легкое, осторожное, щекотало шею, и он понял, что проваливается в сон.
— Сейчас ты счастливый? — прошептала она.
Он не решался открыть рот, понимая, что сегодня вечером это будут его последние слова.
— Который час сейчас в Америке? — наконец спросил он.
Глава 12
У корабля был сеанс радиотелефонной связи с Лондоном! Что было обеспечено за счет связи с Сиднеем по Ти-би-эс.[28]Микрофон УКВ-приемника в Сиднее подключили к телефонной линии Лондон — Сидней… Это огромный шаг вперед в сфере коммуникаций, открывающий в будущем самые широкие возможности.
Из личного дневника мичмана Генри Стемпера.
13 января 1946 года
Двадцать первый день плавания
Такого с ней прежде не случалось. И у нее и в мыслях ничего такого не было. Но Фрэнсис вынуждена была признаться, что начинает влюбляться.
Каждый вечер она говорила себе, что должна быть осторожнее, что так и до беды недалеко, что ее действия могут поставить под угрозу безопасность ее плавания. И несмотря на это, каждый вечер, практически ничего не объясняя своим спутницам, исчезала за металлической дверью. Воровато оглядевшись по сторонам, осторожно пробиралась мимо других кают, взлетала по трапу, пересекала ангарную палубу и открывала тяжелую стальную дверь, ведущую на полетную палубу.
Когда, оглядываясь назад, Фрэнсис размышляла о том, что подвигло ее на такое безумие, она понимала, что отчасти именно то, что слишком уж здесь все стало привычным: женщины, моряки, рутина судовой жизни, тяжелая атмосфера неуверенности и ожидания. Она привыкла просыпаться по утрам, не имея четкой задачи на день, растеряла часть своей изначальной строгости, которая многие годы защищала ее, словно броня. Ей стало легче общаться с людьми. Она даже готова была признаться, что начинает немного симпатизировать некоторым. Например, Маргарет. К ней невозможно было не привязаться.
Но больше всего ей нравился корабль: нравилось, что он огромный, будто левиафан, слишком большой, чтобы быть творением человеческих рук, нравились его шрамы, нравились пятна ржавчины — ее не могли скрыть даже несколько слоев краски, — следы неумолимого времени, проведенного в море. Фрэнсис нравились открывающиеся с полетной палубы бескрайние просторы, по мере того как они медленно, но верно продвигались на запад. Нравились те возможности, что давал ей корабль. Морские мили и бесконечные морские сажени, которые все больше отделяли Фрэнсис от ее прошлого.
Если бы по ночам не было слишком холодно, она часами сидела бы на полетной палубе, читая книжку или журнал, время от времени поднимая глаза, чтобы проверить, не видно ли ее с мостика. Но там привыкли смотреть только на море, и Фрэнсис удавалось оставаться незамеченной. Теперь устойчиво теплый ночной воздух приносил ей сладостное облегчение. Она занимала свое любимое место под брюхом самолета и в одиночестве наслаждалась ласковым морским ветерком, нескончаемым шумом волн внизу, вкусом соли на полураскрытых губах. Она любила определять по состоянию неба характер погоды за много миль от нее, наблюдать, как там, вдалеке, стихает ярость далекого шторма. Ну и конечно, нравились закаты, с их первобытным буйством оранжевых и синих красок, стекавших за горизонт так, что невозможно было отличить, где кончается небо и начинается море.
Иногда, когда ей улыбалась удача, она видела стаю морских свиней и смеялась над их маневрами. Казалось, они вступили в некий заговор с кораблем и слаженно следовали его движению. Но чаще всего она просто лежала возле одного из шасси самолета, сдвинув на затылок широкополую шляпу, и смотрела в небо. В небо, свободное от завывающих вражеских самолетов, от бесшумных, беспощадных бомб, от надрывных криков раненых. От суровых суждений тех, кто считал, что знает ее. Между ней и пунктом ее назначения не было абсолютно ничего — ни гор, ни деревьев, ни зданий. Ни людей.
Ночью, в полном одиночестве, она могла стряхнуть с себя, хотя бы временно, и прошлое и будущее. Могла просто сидеть, радуясь тому, что здесь она просто Фрэнсис, чувствуя себя крошечной песчинкой между небом, морем и звездами.
— Ну и как там твой корабль невест?
Линкор «Александра» стал первым британским кораблем, оказавшимся в зоне радиосвязи «Виктории» с момента отплытия из Сиднея. Однако Хайфилд отнесся к вызову командира линкора Эдварда Бакстера с меньшим энтузиазмом, чем если бы он был сделан при несколько иных обстоятельствах, поскольку у него имелось нехорошее подозрение насчет того, в каком именно ключе будет вестись разговор.
— И как проходит день спортивных мероприятий? Добсон говорит, что ты разрешаешь девушкам подпрыгивать, подскакивать и бегать вприпрыжку. Или я что-то не так понимаю?
Хайфилд закрыл глаза, прислушиваясь к отдаленным раскатам смеха.
Невзирая на приложенные усилия, день спортивных мероприятий, согласно всеобщему мнению, нельзя было считать безоговорочным успехом. Несмотря на зеркальную гладь поверхности моря, которую «Виктория» рассекала настолько спокойно, что, наверное, можно было бы удержать пенни на носу корабля чуть ли не до самого Тринкомали, с идеей хоккея на палубе пришлось расстаться после того, как три шайбы подряд улетели за борт. Та же печальная участь постигла эстафетную палочку во время эстафетного бега, который закончился горькими слезами одной из невест, освистанной за эту досадную оплошность. Другая ободрала ноги, поскольку слишком поздно затормозила и едва не свалилась с палубы, и ее пришлось волоком тащить обратно. И офицеры пришли к единодушному мнению, что девушки не обладают специальными навыками, необходимыми для занятий спортом на корабле, даже таком большом, как «Виктория».
