- Пропади оно.!
Разжимает свои кулаки в ужасе. Койя. Только что. На его глазах. Да она же все руки себе сожгла соком ягоды-ледяники!
Он догоняет ее у входа в замок. Приземляется прямо у нее за спиной, схлопнув крылья так, что мускульное напряжение отдается во всем позвоночнике. Не обращая внимание на ее недоуменный писк, хватает за локоть, тянет — скорее, к колодцу, крутит ворот, заставляет ее вытянуть руки, засучить рукава до локтей — он видел, куда текла коричневатая струйка. Льет. Снова крутит ворот. Льет. Она смотрит расширенными глазами. Молча. Пока молча.
Вопить она начнет ночью. Когда впитавшийся сок проест сухожилия, связки и мышцы и надо будет просто терпеть, потому что даже кровь из пант молодого оленя не помогает от этой боли, хотя Хару и выльет все, все, что у него было, все, что берег для своего и Киттиного альцедо. Она будет пытаться сжать пальцы, чтобы облегчить боль, а он — отворачиваясь, чтобы не видеть ее слез — будет разжимать, распрямлять скрюченные фаланги, потому что нельзя, потому что иначе так и останется. Она вырвется и будет лупить его кулаками — по лицу, по голове, а он вырвется и снова схватит ее за запястья, прижмет к подушке, чтобы не смела сгибать свои почерневшие, словно сожженные пальцы с уродливо раздувшимися суставами. Она выгнется, застонет глухо, застучит по кровати ногами, и он, отведя взгляд от ее зареванного лица, увидит, как колени расставлены приглашающе, как неприлично задралось платье. и войдет непрошенный. Первый
раз. В свою законную жену. Как подобает лорду Дар-Умбра.
* * *
- Койя?
- Молчи.
- Тебе плохо?
- Мне хорошо. Хару?
- Прости меня.
- Хару? Ты был во мне?
- Прости.
- Хару, спасибо. Мне хорошо.
Руки вытянуты по швам — морщинистые, будто она всю ночь стирала, а не занималась любовью. С синими пятнами омертвевшей кожи. Сок стекло-травы вошел внутрь, сделал свое черное дело, вышел слезами и потом. Через неделю пальцы снова начнут шевелиться, через две — обретут былую подвижность. Больше болеть не будет. Морщинистые раздутые багрово-синие пальцы. И лучащиеся глаза. Счастливая улыбка на пол-лица.
- Хару, у нас будет ребенок?
- Увидим.
- Хару, люблю тебя.
Нет, это послышалось. Не сказала. Он и не ждал.
И потекли дни, счастливые дни ожидания. Он приходил к ней в спальню почти каждую ночь. Когда ясно стало, что будет ребенок, стал осторожен, в кровать не ложился, сидел на краю, по голове гладил тяжелой рукою. Она перехватывала руку, прижимала к губам, не плакала. За три месяца ни разу не поднялась в библиотеку. Ни разу не заговорила о паучихе на троне, о дуэме. Занималась садом, болтала с Китти. Хару чувствовал, как отпускает его внутри державшая сердце когтистая лапа. Ощущал себя молодоженом, отпускал нелепые шутки, меньше горбился за столом, поглядывал гордо и радостно на жену, на сына, на слуг, на ненадолго явившегося Меери, который тоже оценил перемены, произошедшие в Койе, и был с ней подчеркнуто нежен и ласков. Даже пытался, хотя и неудачно, скрыть от нее причину затянувшегося отсутствия Хетти. Виридис вспыхнул неожиданно и предсказуемо и горел ярко и неугасимо.
Койя восприняла весть о том, что брат поставлен во главе армии, поскольку отец оказался не способен ею командовать, на редкость спокойно. Хару, прекрасно осознававший, что он и Китти будут последними из Умбрена, кого шурин призовет под свои знамена, тоже бровью не шевельнул: Виридис снова поднялся — Виридис будет повержен. Его сейчас занимало другое. «Будет еще один сын!» По утрам, пока не проснулись домашние, Хару сидел в кабинете, прикидывал, где устроится спальня, кого из женщин-тейо позвать в повитухи и в няньки, как повыгоднее заказать в Ямбрене белое мягкое полотно. понадобится не меньше рулона. Он чувствовал, что живет, и дышал полной грудью.
Когда у оленей закончился гон, Хару сделал вылазку на горные пастбища — снял панты с четырех молодых самцов, чтобы обновить запас болеутоляющих для себя и для Китти. Альцедо у них по времени почти совпадало: не успевал прийти в себя Хару, как Китти, старательно и умело вычесывавший отца последние четыре года, начинал жаловаться на ломоту в плечевых суставах и головокружение. Меери к нему подпускать по-прежнему было нельзя, Хару и Койя справлялись сами. Порошка наготовили на этот раз с запасом. Святая Лулулла защитит роженицу, но дитя, рожденное в боли, по умбренским поверьям, может полюбить эту боль и искать ее всю свою жизнь. Хару рисковать не хотел. Койя будет рожать без боли. Рядом с ним, вместе с ним. Он чувствовал, что живет, и мир наполнялся новыми красками.
Но однажды ночью в комнате над его головой (там, где спит Койя, замотав огромный живот в три одеяла) раздаются крики и грохот, и лорд Хару, не теряя времени на то, чтобы добежать до двери и подняться по лестнице, выпрыгивает в окно, благо оно открыто даже в свежие умбренские ночи, и одним взмахом крыльев оказывается в спальне жены. От того, что он там видит, у него перехватывает горло. Койя стоит, опираясь рукой на спинку стула, согнувшись вперед, будто кто- то сильно ударил ее под дых, с волосами, закрывающими от него лицо, и дышит сипло, прерывисто, как после долгого бега или полета. На ней светлая ночная рубашка, которую она свободной рукой пытается заткнуть между ногами, и от этого ткань из белой становится красной. Красным пропитались и простыни на кровати. На них — тело, неуклюже повернутое, с раскинутыми руками. И еще одно, содрогающееся, на полу, преграждает лорду Хару путь от окна к Койе. Раненый пытается встать на колени, хватает воздух, дергает головой, силясь что-то сказать. Но получается только жалкое «Ыыы.», переходящее в хрип. Выгнув руку так, что она кажется сплетенной из гибких речных водорослей, тот, что на полу, силится нащупать рукоятку кинжала, торчащую у него из спины, между крыльев. Не дотягивается, рука опадает вдоль тела, сотрясаемого последней конвульсией. Предсмертная алая пена показывается на губах.
- Хару! На что ты смотришь? — злой шепот Койи заставляет лорда Хару оторвать взгляд от отвратительного зрелища. — Помоги мне.
- Ты ранена? — умирающих даров лорд Дар-Умбра на полях сражений и турнирной арене видел немало, но от одной мысли о том, что смертоносный металл мог коснуться Койи, в груди у него начинает грохотать гром.
- Нет, — слышен смешок сквозь свистящий шепот. И не успевает Хару облегченно вздохнуть.
- Хуже. Хару, там что-то с ребенком.
- Я позову.
- Не надо никого звать. Подержи меня. Он уже почти вышел.
Она показывает, как ему встать и протянуть руки, чтобы можно было на них опираться, постанывая, трясет задом, словно кобыла, к крупу которой прилипла колючка, роется у себя между ног одной рукой, потом упирается ему в голову животом, а в локти плечами — запускает под окровавленный подол обе руки, что-то там выкручивает, тянет. Сквернословит при этом она не переставая, как ветеран-тейо на поле боя. Это продолжается довольно долго. Иногда она вынимает руку из-под подола, чтобы поправить волосы или вытереть пот, и на лице остаются кровавые пятна. Когда Койя особенно энергично встряхивает задом, совершая при этом винтообразное движение всем своим телом, словно надеваясь на руки, просунутые в промежность, Хару не выдерживает. Отводит глаза, подавляя рвотный позыв, и пропускает момент, когда жена отворачивается от него и, даже не отодвинув мертвое тело, укладывает рядом с ним нечто маленькое и сморщенное, с вытянутой головой на тоненькой шейке, болтающимися ручками- ножками. Это покрыто слизью с ног до кончиков крыльев. Оно не дышит. Детей на Аккалабате носят четыре месяца или чуть меньше. Рожденные за месяц до срока не выживают. Хару первый раз в жизни видит, как выглядят аккалабатские дары до своего рождения. Он бы много дал, чтобы это не видеть. Не здесь, не сейчас, не с нею, не с нами! Здесь, сейчас, с нами, с ней. Койя стоит тихо, как неживая, вытянув руки по швам и опустив голову. Ему кажется, что он слышит, как из нее капает кровь.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
