- Год — это много. Мне нужно, чтобы ты взял его крылья сегодня. Меери взъярился. Да какое, к демону Чахи, ей дело!
- А я уже десять лет, как совершеннолетний. Брось командовать. За год с зеленых лун не осыпется бронза. И я сам решу, как и когда отдавать свои крылья.
- Меери, сегодня или никогда.
Она была по-торжественному серьезна, и от этого еще страшнее.
- Койя, что на тебя нашло? — Меери попытался вернуть ситуацию в рациональное русло. Он действительно не понимал.
- Ничего. Просто уже пора, — совершенно рациональным тоном ответила Койя. — Год не имеет значения. Это просто двенадцать месяцев. Триста восемьдесят шесть дней. Я не вижу большой беды в том, что Китти возьмет твои крылья раньше, чем предписано в нашем дурацком Регламенте, и ты проходишь эти двенадцать месяцев в юбке, а не в штанах. Мне надо жить.
- Отец, да скажи ты ей, честное слово! Ты ей скажешь?
Меери, уже два года с чувством хозяйской радости следивший за взрослением Китти, с удовольствием подмечавший в нем все новые и новые черточки, отличавшие юношу от мальчишки, уверенного в себе и своем дойе каруна от неприкаянного полусироты-неумехи, каким он был при их первой встрече, улыбнулся первой реплике Китти и нахмурился на вторую. Все- таки грань была еще очень зыбкой, и при всей своей любви к Китти, сознавая свою обреченность на это чувство, Меери не хотел торопить события. Одно дело, когда они пара "карун — дойе", оба с мечами, и один может при случае постоять за другого (у Меери не было иллюзий на счет того, кто этот "один" и кто "другой"). Но полностью утратить контроль, сделать что-то необратимое… Он был не готов и знал, что Китти еще не готов. Но Китти должен был заявить об этом сам, а не обращаться за помощью к отцу. Он должен был сказать: "Я не готов его трансформировать" или "Мать, не лезь в наши дела". Но не сказал. Так и сидел, переводя взор с отца на Меери, ждал от них помощи.
- Койя, они не готовы.
Слова сорвались с губ Хару, словно ожил вдруг каменный исполин.
- К чему? К тому, чтобы убраться наконец в замок Кауда? — желчно поинтересовалась Койя. — Помнится, лорд Меери, твой брат говорил нам, что у вас их как чешуи на горной форели. Хару, ты сам обсуждал с ним приданое.
- Почему мы должны убираться отсюда? — удивленно спросил Китти. Меери поморщился. Все не так. Надо жестче, малыш. Китти увидел его лицо, глаза у него стали отчаянными.
- Мама. Пожалуйста. Это наше дело. Мое и Меери.
Вот так уже лучше, мой карун. Почти что совсем хорошо. Как же я восхищаюсь тобой сейчас, когда ты такой решительный! Бледный, со сжатыми кулаками стоишь против матери (да какая она ему мать, окстись, лорд Меери!), чтобы защитить меня — своего дойе, потому что понял, искоса посмотрев на меня, что я "не хо-чу", потому что ты хочешь так, как мне лучше. А я знаю как. Я на следующий день после твоего пятнадцатилетия… Да какой день! В ту же самую ночь из объятий не выпущу, маленький мой, зашвырну мечи свои с самой высокой башни — хоть королеве за ширмы, хоть в пасть демону Чахи. Сам стащу с себя и с тебя орад, и безрукавку, и сапоги, окна все заложу ставнями, чтобы никто не слышал — нет! — настежь их распахну, чтоб все слышали, как я ору. Как я пою над тобой, под тобой, от тебя, маленький мой. Я даже крылья свои окровавленные убирать тебе не позволю, плевать на традицию. Я специально об этом подумаю в самый важный момент (говорят, если очень хотеть, должно получиться), чтоб не забыть, чтоб самому утром подняться и весь этот ворох обшкрябанных перьев за дверь вынести. Я для тебя, за тебя это сделаю, мой родной, чтобы ты не жалел, чтобы тебе не было больно. Через любую свою боль я встану в первое утро, я, леди Мейра Дар-Умбра, или как ты меня назовешь, и выброшу эти кровавые воспоминания. А когда ты проснешься, я буду ждать тебя уже чистенькая. И мы будем жить вместе долго и счастливо и умрем в один день. Мой карун…
- Меери, у тебя глаза страшные.
Да что у них тут происходит? Я дважды за время нашего разговора выпал из него подчистую. То о каменных рыцарях задумался, то размечтался о том, как у нас будет с Китти, а им хоть бы хны. Хару так и стоит в угрожающей позе, руки засунув в карманы орада, словно боится удушить Койю на месте. Куда вся любовь-морковь подевалась, аж страх берет… Китти тоже поднялся, пытается быть сильнее, чем есть, первый раз в жизни, наверное, серьезно возразил мачехе. А она как сидела, так и сидит. Прямая, напряженная, готовая к тому, чтобы ее удушили на месте. И улыбается. Жутко так улыбается. Обещающе. Что с ними со всеми такое?
- Меери, у тебя глаза страшные.
Хару еще раз проверил засов. Намертво. Женскими пальчиками не сдвинешь. Даже если учесть, что Койя в три раза сильней, чем обычная деле. И красиво. Хетти сковал непростую задвижку на дверь башни, где находятся комнаты Хару и Койи, со всей братской любовью. Ни о чем не расспрашивая, выковал диковинный затворный механизм, сунул в руки Хару, объяснил, как установить и пользоваться, и улетел обратно в Хаярос. На вопрос "Когда будешь?" ответил: "Постараюсь нескоро. Мне надоело объяснять твоей жене, что я командую армией Аккалабата, а не виридскими бунтовщиками". Так и сказал: "твоей жене", а не "моей сестре". Это в последнее время вошло у него в норму.
Хару поднял с пола свечу. Для того чтобы задвинуть мудреный засов, даже мужчине требовались обе руки. Беда не велика. Но если так пойдет дальше, для того чтобы урезонивать Койю, не хватит ни его мозгов, ни его языка, ни… — упаси нас святая Лулулла! — Хару с отвращением посмотрел на свою пятерню. В свете одинокой свечи она отбрасывала огромную тень. Он надеялся, что ему никогда не придется ударить Койю, что можно ограничиваться другими мерами, например, перевести Китти от греха подальше в северное крыло замка. Там нездорОво, но парень, который уже все соображает, не наслушается лишнего.
Хару остановился на нижней площадке. Сапоги, привезенные оруженосцем с последней осенней ярмарки в предгорьях, жали немилосердно. Конечно, надо мерять. А как? Одну ее не оставишь, отправиться на торговище с ней — беды не оберешься. Она совсем не следит за языком. Кровавые мозоли на больших пальцах Хару мазал медвежьим жиром и посыпал ледяной крошкой. Пробовал прикладывать распаренный олений хвост — не помогло. Нужно ждать следующей ярмарки. Резкий порыв ветра поднял полы орада Хару, задул свечу, когда он был в нескольких ступенях от верхней площадки. Она выходила в небольшой зал, по периметру которого располагалось несколько дверей: в спальню Хару, в подсобное помещение для всякой всячины и в третью комнату, продолжавшую называться его кабинетом (у всех старших даров на Аккалабате должен был быть свой кабинет), но постепенно превращавшуюся в его оружейную и столовую Койи. Хару стаскивал сюда все оружие, какое считал нужным держать под рукой, и этого оружия становилось все больше и больше. Он говорил всем и себе, что делает это, памятуя о ночном нападении, и гнал от себя мысли о грозном будущем, которое читалось в строго сведенных бровях и преждевременной седине на висках Хетти, несколько месяцев как вернувшегося из Виридиса, и в молчаливости прилетавшего из Хаяроса лорда Меери. Теперь на стенах прежде мирной комнаты висели мечи, а на этажерке, поверх нескольких старых писем, лежали метательные ножи. После покушения первое время в комнате дежурили оруженосцы или младшие дары, но Хетти сказал: "Брось, Хару. Никто ее больше не тронет. Я им шеи сверну". И снял камень с души Хару, позволив распорядиться людьми, которых ему так не хватало, с большей пользой для дариата. Теперь в комнате никто не ночевал, а Койя — в дурные моменты своей "так называемой жизни", как она теперь выражалась — требовала, чтобы ей туда приносили еду. Долго она там никогда не задерживалась, запихивала, не жуя, в себя что бы ни подавали, не замечая вкуса, не жалуясь, но и ни разу не похвалив пищу. Сразу поднималась к себе наверх. Поэтому Хару был удивлен, найдя дверь приоткрытой. Из-за порога тянуло холодом.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
