«Ребята, на сей раз из этого дерьма вылезли. А теперь — на все четыре
стороны — фьють!»
Лишь через несколько дней выяснилось, как безумно, слепо, ослепительно и бессовестно нам повезло.
Через десять минут после нашего освобождения из СД к тюрьме подкатил на грузовике господин Викс в сопровождении собак и жандармов, стал вызывать по списку заключенных. Семнадцать пленников, из которых половина десять минут назад была освобождена. Но половина–то осталась! И их под тявканье господина Викса увезли — на круги ада Штуттгофа и прочих подобных мест.
О том, как происходило освобождение Улло 18‑го вечером, — подробнее, чем упомянуто выше, — я, кажется, ничего не слышал. И о его деятельности после освобождения мне довелось узнавать только случайно. Вплоть до весны 86‑го, когда он рассказал мне об этом чуть больше, готовясь к сеансу более подробных записей. Который так и не состоялся.
28
Насколько я знаю, Улло вернулся домой 18 сентября около семи часов вечера. Голодный, несмотря на передачи Марет. Потому что из этих передач на его долю приходилась лишь одна восьмая часть, а семь восьмых он делил на пятьдесят сокамерников. Голодный, но не до слабости в коленках. Прежде всего поцеловал свою Марет и уж потом сбрил бороду, помылся, переоделся и поспешил в город.
Хотя Улло сидел на Батарейной и 9 марта в момент бомбежки, и все время после нее, он все же имел представление о разрушениях в городе по разным слухам, проникающим в тюрьму.
По пути домой на Ратушной площади, если не раньше, он увидел эти разрушения уже собственными глазами. И еще основательнее разглядел их, когда тщетно пытался пробраться через руины улицы Харью на площадь Свободы. Улицы больше не существовало. Не было даже прохода между грудами обломков. Так что ему пришлось из–за темноты идти в обход по улице Карья. И теперь, по дороге из дома в центр города, он снова и гораздо острее ощутил эти разрушения. Слева совершенно ирреальные развалины театра «Эстония» в полосах сажи упирались в лиловое небо и справа черные пни сгоревших и спиленных деревьев аллеи, закоптелые безглазые фасады домов вдоль улицы — и между ними в застывшем безветрии внезапно нахлынувшая, вызывающая тошноту вонь. Попавшие в Центральную тюрьму после бомбежки люди упоминали об ужасной вони пожарищ. Но сама вонь никогда не проникала в тюрьму. Из ее окон с разбитыми стеклами в камеры доносился удивительно чистый морской западный ветер. А теперь там, на аллее, может, из–за того, что на развалины внезапно опустился незаметный в темноте, но кожей лица явно ощутимый вязкий туман, вонь была удушливой: обгорелые стены, пепел, печная копоть и — запах горелого или гниющего человеческого мяса, все еще сочащийся из нагромождения тех руин…
Я не знаю, и никто больше не знает, где на самом деле Улло бродил следующие четыре ночи и дня. И в какой последовательности. Я не знаю, может, он прежде всего поспешил на улицу Йыэ, впрочем, я не помню, на какой точно улице это было, — в поисках следов Нади Фишер. Почему–то мне кажется, что он отправился именно туда. Это было где–то слева от Нарвского шоссе. Но там исчезло полквартала. Улло спотыкался о груды головешек, завалы камней и железа. В куче развалин у дымовой трубы он увидел изразцовую печь, на мгновенье почудилось, что это та самая, которая стояла в изножии дивана с подушками малинового цвета, и в то же время казалось, что эта — раза в два объемистее. Кроме того, как я представляю, Надина печь была для босых ног Улло (они не умещались на диване) на диво приятно горяча. А эта здесь, если потрогать ладонью, смертельно холодная…
Через улицу виднелся маленький, более или менее сохранившийся домик, из затемненного окна поблескивал огонек. Улло до тех пор стучал в дверь, пока не открыли:
«Ох, нет. Мы ничего не ведаем и никого здесь не знаем. Мы беженцы. Да, из Нарвы. Живем в этом доме всего второй месяц. Когда нас сюда поселили, здесь уже все было, как сейчас. Говорят, что тут погибли несколько человек. Некоторые уехали в Германию, на корабле с беженцами. А точнее мы ничего не знаем. Госпожа Фишер? Никогда не слышали…»
Оттуда — или, по всей вероятности, оттуда — Улло пришел на улицу Палли. Почему именно сюда? Может быть, просто потому в первую очередь, что оказался неподалеку от квартиры Клесмента. А возможно, потому, что бывший советник правительства единственный человек из высшего круга Национального комитета, с которым Улло был на «ты».
Если я правильно помню, Клесмент сам открыл ему дверь и воскликнул сквозь легкое коньячное облачко:
«А-а — Паэранд — замечательно!»
И Улло подумал (Улло сказал мне, что подумал он именно там, в прихожей Клесмента): какого черта у нас готовы считать, что если Черчилль закладывает за галстук, предпочитая виски, то это английская национальная доблесть, а коли наш собственный доблестный муж, кстати один из самых светлых умов, питает склонность к коньяку, то это конкретный случай местного пьянства?.. Притом что сам Улло никогда, почти никогда, больше полутора рюмок не выпивал.
Клесмент усадил его в кресло в своем кабинете и пододвинул стаканчик коньяка:
«Откуда это ты в такой час? Из тюрьмы? Все из–за этого Барбаруса? Хо–хо–хо. Это замечательно, что ты здесь. Сегодня… — Он перехватил пальцами стаканчик так, чтобы освободить большой палец и поднять его вверх для пущей важности. — Я, между прочим, только вчера вернулся из Хельсинки, а сегодня Улуотс провозгласил правительство Республики».
Когда Улло в ответ на это промолчал — просто в надежде услышать еще что–нибудь столь же потрясающее, — старший собрат его не разочаровал. Отпив умеренный глоток, произнес:
«Ума не приложу, почему он с этим до сих пор тянул. Из осторожности или из трусости — черт его знает. Теперь это наконец сделано. Тиф — премьер–министр — формально заместитель премьер–министра. Потому что сам Улуотс не президент, а премьер–министр, исполняющий обязанности президента. Я министр юстиции. Но это ничего не значит. Потому что времени на создание судов у нас все равно нет. Только на создание военных судов в крайнем случае. Однако это дело Холберга как военного министра. Или даже Майде как главнокомандующего. Так или иначе, у Тифа и его команды сегодня вечером работы невпроворот. Можешь себе представить, какая там кутерьма. Так что, если ты ничего не имеешь против, я позвоню Тифу и скажу — сейчас половина девятого, — что в его распоряжение поступит такой–то человек?..»
Улло удивился: «Против? Разумеется, нет. Я думаю, что это моя обязанность. Только — не должен ли ты сообщить об этом профессору Улуотсу. Он ведь знает меня, а господин Тиф нет?..»
На что Клесмент ответил: «Нет–нет–нет. Ах да, ты же только что из тюрьмы, стало быть, не в курсе. К Улуотсу посторонних не пускают. Тиф действует по его доверенности. Улуотс болен. На самом деле — очень болен. Но я тебе этого не говорил».
В течение полугода, прошедших со времени той бомбежки, половину телефонов Таллинна привели в рабочий порядок. Телефонный разговор Клесмента и Тифа (уж не знаю, помню ли я его или просто вообразил) был примерно таким:
«Здравствуй, господин адвокат. Узнаешь небось? Конечно узнал. Слушай, тебе, наверное, там помощь нужна? Ну, для комплектовки. И прочее. Не правда ли. Стало быть, я посылаю тебе одного молодого человека. В госканцелярии работал. Знаю. Способный и деликатный юноша. Он сам представится. Я дам ему записку. Да. Я дома остаюсь. Ты ведь во мне сейчас не нуждаешься. Утром позвони, сразу, как только понадобится. Ах, как у Юри дела? По–прежнему. Никто не знает. Он и сам не знает. Завтра или послезавтра. Спокойной ночи».
Улло, конечно же, сразу подумал, что Юри это Улуотс. Но поскольку его только что назвали деликатным юношей, не стал допытываться.
После чего Улло оказался в полуобгорелом здании Кредитного банка, в уцелевшей квартире где–то на третьем или четвертом этаже. Дверь ему открыл офицер с длинными конечностями и яйцевидной головой. Позднее он узнал, что это был полковник Майде, на следующее утро ставший генерал–майором и главнокомандующим вооруженными силами. Улло, по всей вероятности, сказал: «Я от министра юстиции Клесмента — в распоряжение премьер–министра Тифа».
Записку Клесмента от него потребовали. И затем он был отведен в третью или четвертую комнату, где пребывали Тиф и адвокат Маанди, объявленный государственным секретарем. Оба были среднего роста, неприметного восточнобалтийского типа, Тиф примерно пятидесяти лет, розоволицый, в очках, Маанди — сорока. Причем свойственные Тифу авторитетность и деловитость проявились сразу. Он сказал:
«Господин Паэранд, запишите для себя эти восемь адресов. Но на таком крошечном клочке бумаги, чтобы при необходимости проглотить его. На улице вас могут остановить и проверить немцы. Господин Маанди, дайте распоряжение солдатам в кухне, чтобы они выдали господину Паэранду велосипед из подвала… — И затем снова обратился к Улло: — Объездите эти восемь адресов и оставьте каждому адресату или заслуживающему доверия члену семьи — это вы сами должны решить, — оставьте им распоряжение: завтра утром в десять часов в кафе «Красная башня»".
