Впрочем, как раз это соображение меньше всего обеспокоило Владимира Львовича и Вадима Арнольдовича: в отличие от своего «командира», они вообще не были уверены в том, что им удастся добраться и до самого порта.
Однако главного затруднения, которого опасались все, не случилось: переулок — единственный выход с больничной площади — не был перекрыт карабинерами, что выглядело странным, но принято было как подарок судьбы.
— Странно! — проворчал Владимир Львович. — Не могут же они до такой степени не ловить мышей! Но всё же будем им благодарными!
Звук торопливых шагов, более не сдерживаемый и не поглощаемый туманом, разносился звонко и далеко.
— Мы шумим так, что только глухой нас может не услышать! — пожаловался Гесс, кутаясь в пиджак, но ходу не сбавляя.
— Нужно торопиться! — оправдывал отсутствие предосторожностей Можайский. — Еще час и даже на итальянских лодках начнется движение: будут меняться вахты. Тогда мы не сможем никого захватить врасплох!
— Да что вы вообще задумали? — недоумевал Владимир Львович, всё еще отказывавшийся всерьез поверить в затею Можайского уйти из Венеции морем.
— Увидите!
И они — Владимир Львович и Гесс — увидели!
Порт — как и всё вообще в Венеции — открылся взглядам неожиданно и сразу. Это был не тот порт, который многим из вас, дорогие читатели, знаком сегодня. Но как и сегодня, добраться до него, находясь непосредственно в Венеции, было не так-то просто: открыться-то взглядам он открылся, но словно видение — вроде бы близкое, но недостижимое!
— Это конец! — воскликнул Владимир Львович, глядя на широкое пространство воды, отделявшее их от порта, раскинувшегося на противоположном берегу лагуны. — Только не говорите, что теперь нам предстоит пуститься вплавь! Скажем, я утонуть, скорее всего, не утону, но что замерзну насмерть — точно! Вадим Арнольдович окочурится еще раньше: он уже и сейчас зубами вовсю стучит! Да и вы такое расстояние в ледяной воде не одолеете!
Гесс и впрямь дрожал — в отличие от Можайского и Владимира Львовича, одетых в теплые пальто, на нем был только пиджак, совершенно не годившийся для того, чтобы служить подходящей одежкой в ветреную — с северо-запада — ночь!
— О б-б бо мне н не думайте! — простучал он зубами. — Но плыть и вправду н-не хотелось бы!
— Плыть не придется, — успокоил Гесса Можайский. — У меня приготовлен сюрприз!
— Надеюсь, — Владимир Львович, — без изъяна!
— Я тоже надеюсь!
Можайский негромко, но протяжно засвистел.
Минуту или две никто не отзывался, но по их прошествии стало ясно, почему: из-за поворота улицы — создавалось именно такое впечатление — выплыла небольшая лодка; управлявший лодкой человек был занят настолько, что ему уж точно было не до ответных свистков!
Лодка шла тяжело: вода в канале под ветром бежала вспять и даже вспучивалась гребешками волн — таких обычно в Венеции не увидишь. Исключительно речная, для выхода в море неприспособленная, лодка болезненно реагировала даже на такое волнение и то и дело норовила развернуться лагом. Человек понукал ее, как необъезженную лошадь, и лодка, возвращаясь на курс, медленно продвигалась вперед.
— Что скажете? — в голосе Можайского проявились хвастливые нотки. — Как вам наше транспортное средство?
Гесс выпучил глаза, а Владимир Львович застонал:
— Вы на этом предлагаете нам бежать?
Можайский широко улыбнулся:
— Только до порта!
Лодка причалила.
— Как договаривались, принчипе! — откликнулся на приветствие Можайского лодочник. — Стало быть, абдза́[64]?
— Абзац, мой друг, полнейший абзац! — подтвердил Можайский.
— Ну, тогда садитесь!
Можайский, Владимир Львович и Гесс заняли места, и лодка вышла в лагуну.
63.
Над портом еще царила ночь. Ветер и здесь разогнал туман, а звездное небо, куполом объявшее пространство, светилось и мерцало даже ярче, нежели в самой Венеции. Однако здесь, в порту, жизнь замерла совершенно: в грузовой его оконечности приключилась забастовка — стоявшие под разгрузкой или загрузкой суда превратились в беспомощные обезлюдевшие корпуса, — а с пассажирской стороны сон и покой реяли над ошвартованными яхтами — роскошными игрушками миллионеров[65].
Лодка подошла к одной из яхт и аккуратно — так, чтобы ни плеск воды, ни стук весла о корпус не разбудили спавших — встала с нею борт о борт. Эта яхта представляла собою подлинное произведение искусства: такое, ныне каких на морях уже и не встретишь. Вооружением — гафельный шлюп[66] или даже тендер[67], она имела стремительные обводы зауженного корпуса, чрезвычайно близко к баку установленную мачту, как будто бы под яростным напором ветра клонившуюся к корме — на глаз казалось, что градус между палубой и мачтой едва ли составлял чуть больше половины прямого угла! — огромный, выдававшийся далеко за пределы кормы гик и почти отлого уходивший вперед бушприт, раскрепленный по-простецки: без блинда-гафеля и мартин-гика. Корпус яхты был угольно-черного цвета — настолько черного, что даже ночью — и даже если бы по небу расползались тучи, а не рассыпались звезды — он был прекрасно виден, причем издалека.
Еще когда лодка находилась на полпути к причалам, Можайский, вглядываясь в темноту, неожиданно привстал на банке и с волнением в голосе воскликнул:
— Не может быть! Глазам своим не верю!
Владимир Львович, с самого момента побега из управления карабинеров всюду ожидавший подвоха, насторожился:
— На этот-то раз что такое?
— Смотрите туда!
Владимир Львович посмотрел в указанном направлении, но так и не понял, что же настолько сильно взволновало Можайского.
— Да ведь это «Анабель»! Богом клянусь, господа: «Анабель»!
Сказано это было так, что теперь уже и Владимир Львович, и Гесс, и даже лодочник сообразили: происходило что-то и впрямь из ряда вон!
— «Анабель»? — переспросил Владимир Львович.
— Да! Яхта лорда Солтверка! Самая быстрая из всех, когда-либо ходивших под вымпелом Королевского клуба[68]!
Можайский азартно потер руками и велел лодочнику:
— Правь к ней!
Лодочник — с волнением, конечно, меньшим, чем у принчипе, но с уважением таким же — всмотрелся в низкий хищный силуэт и кивнул:
— Ей Богу: отличный выбор!
И лодка, как мы уже сказали, поборов течение и волны, аккуратно встала борт о борт с «Анабелью».
64.
Можайский — даром что, в отличие от Инихова, предпочитал папиросы — держал в руке огромную сигару и задумчиво смотрел на ее тлевший кончик. Рядом — в не меньшей задумчивости или, правильнее сказать, растерянности — стояли Гесс и Владимир Львович. Гесс держал в руке плотный, не сложенный для конверта лист бумаги. Владимир Львович — фонарь. Фонарь, отбрасывая свет аккуратным кругом, освещал натертые добела доски палубы и принайтовленные вдоль борта запасные части рангоута и такелажа. Никого из людей, кроме наших троих беглецов, — ни лорда Солтверка, ни команды — на «Анабели» не было.
Что на яхте не было никого, стало понятно сразу, едва Можайский, Владимир Львович и Гесс поднялись на борт. Все их предосторожности оказались ненужными: их встретил только подвешенный у нактоуза незадуваемый фонарь, затворки лампы которого были направлены так, чтобы свет падал на распахнутый люк в салон и ступени за этим самым люком.
— Что за ерунда? — удивился Можайский.
— Чует мое сердце, засада! — встревожился Владимир Львович.
— Странно! — только и вымолвил Гесс, кутаясь в пиджак и поеживаясь.
— Сойдем вниз? — предложил Можайский.
Внизу-то всё и разъяснилось.
Прихватив с собою с палубы фонарь, беглецы сошли в салон и первым, что они увидели, стал тот самый, плотный даже на вид — без ощупи, — внушительный лист бумаги с красивыми обрезами и гербом. Лист лежал на штурманском столе, прикрывая собою, как тут же выяснилось, ходовые карты. От верха до низа лист был заполнен изящного вида письменами, явно сделанными неторопливой рукой.
Dear George…
…прочитал Можайский.
Зная, насколько сильно влечет тебя к морю, я допустил, что из Венеции ты попытаешься скрыться именно так — захватив какое-нибудь судно. И хотя твои спутники — не моряки, люди они бывалые, а значит, за день-другой ты их поднатаскаешь.
Извини за сумбур: пишу за грогом — болит голова, температурю. На последнем переходе простыл: штормило, наш рулевой сломал себе руку, пришлось стоять вместо него вахту за вахтой… Ветер был, доложу я тебе, — на зависть! Да ты и сам его застанешь, если не окажешься настолько глуп, чтобы дать себя схватить. И если ты, как я полагаю, все-таки выйдешь в море, ты восхитишься: на крутых волнах Адриатики «Анабель» потряхивает, но идет она так, что дух захватывает!
