Начинала тонуть лампада,
освещающая вертеп.
Лихорадочно от распада
мы искали последних скреп.
...Приблизительно где-то рядом
с 96-м зима
лютовала и, каждый атом
обрабатывая сама,
словно жемчугом из пенальца,
любовалась им заодно.
Флорой века неандертальцев
зарастало всю ночь окно.
Аж поскрипывать стали створы
непротопленного жилья.
Как же мыслить, писать обзоры
тут без шубы и без белья?
Вещий шум в черепной коробке.
И нарезан для новых треб
припорошенный возле стопки
кристаллической солью хлеб.
Но теплом согревало резче
наши явочные пиры
из глубин раскалённых трещин —
под Россией — земной коры.
Воспоминание о Вермонте
Отрешусь и слышу:
листья, осыпаясь, шуршат о крышу,
вижу в сером своём окне
разнонаправленный их полёт, зане
потоки воздуха не пускают лететь отвесно.
Всё окрест становится бестелесно.
В Штатах с их наивным прозелитизмом
уступает нашей своим лиризмом
осень — правда держит на ветках крону
дольше, но и грубей по тону.
Там не те оттенки, не то движенье,
не настолько жертвенно пораженье.
...Скоро четверть века, как я в Вермонте
гостевал, как кенарь на русском фронте.
И бродил в туманце по мёрзлым тропам,
а с борозд вороны срывались скопом.
Возле дома, глядя на лес окрестный,
золотистый, но и немного пресный,
на него мне сетовал тот, чьё слово —
колос, а у других — полова.
На возврате дыхания
1
Серый после потопа до горизонта штиль,
словно со дна раскопа скифских времён утиль,
видит не харизматик, ставленник куркулей,
а на скамье астматик, мученик тополей,
чья долгота дыханья связана с широтой
целого мирозданья цепью и впрямь одной.
Что ты такой расслабленный, а потому смешной,
старый поэт с разграбленной жизненною мошной?
Видишь, как всё сбывается, что обещал собес:
дышишь — и в путь снимаются
парусники небес.
2
Непогодь наступает — и за окном в тиши
ветер перебирает листья, что клавиши...
Астры, перестоявшие в вонькой уже воде.
Сны мои, явью ставшие, только не знаю где.
С миром вовне общение — это как есть с ножа.
К прежнему приращение нового мухлежа.
Я ж — не лукавец, строящий планы исподтишка,
исподволь землю роющий для своего кружка.
То есть люблю немногое, однако же горячо:
астры, твоё пологое, слабеющее плечо.
Слово, которым молятся оптинские отцы.
Чтобы у нас в глаголице не было грязнотцы.
Незачем долгожителем быть, накопляя кладь.
Важно не быть просителем и ничего не ждать.
Остров
Океанским ветром, его потоком
освежёванный бересклет
или то краснотал под током...
Мы зимой вдвоём на плато широком.
Разнице наших лет
изумляясь, словно досель под солнцем
таких не видели пар,
зависая в сумеречно-белёсом,
островные чайки кричат с прононсом
Сары Бернар.
Про расколы скал и утёсов стёсы
никогда не кончится их базар.
Через много лет с возмужалым сыном
вижу тебя неизменно здесь,
где о мужественном, глубинном,
верном, а потому старинном —
снились сны мне сочельник весь.
...Под открытым небом в толчёных льдах
нарасхват там устрицы в коробах,
гребешки и гады; стило в клешне
сжимал и в кафе позабыл кашне.
26.XII.2007.
"Моя борьба на литературном фронте"
<1931>
Не один Керженцев увлекается желанием “обессмертить” себя на дар<м>овщинку. То же делают и другие, кто может. Так, Халатов гордо стоит как “зам. редактора” журнала “Наши достижения” — а журнал хромает
на все четыре ноги — и в последней книжке позорнейший, скандальнейший промах редакции, не заметившей в статье Б. Завадовского перлы, буквально дискредитирующие нас. Там есть фразы такого типа: “Теперь, когда мы включили женский половой гормон в систему социалистического строительства”, или: “Нигде в капиталистическом мире нет таких благоприятных условий для собирания человеческой мочи” — или что-то в этом роде, чепуха, вздорное бахвальство по поводу вещей, которыми хвалиться по меньшей мере глупо1.
В. И. Соловьев гордо красуется на обложке полного собрания сочинений Гоголя: “под редакцией Л. Б. Каменева и В. И. Соловьева”. Каменев хоть статью в четыре страницы написал, а Соловьев — что дал Гоголю Соловьев? В качестве зав. Государственным издательством художественной литературы — бумагу и проч., но ведь этого мало, чтобы поставить свое имя на обложку. А фактическую
редакцию проделывают Халабаев2 и Эйхенбаум — то есть редактируют текст
и проч. Луначарский “красуется” буквально на всех полных собраниях русских и европейских писателей, чуть ли не на доброй половине журналов, выходящих в Москве, ухитряясь не редактировать на деле ничего: даже собственные свои статьи не редактирует, поручая это секретарю. А за ними более мелкая сошка — с аппетитами тянется к журналам и классикам: всякому лестно.
Вовсы передает слова, сказанные Сталиным налитпостовской делегации, бывшей у него: “Вот вы кричите о пролетарской литературе. А я и теперь еще читаю Салтыкова-Щедрина, Чехова, и с удовольствием читаю. Умеете вы писать так, как они? Не умеете, а надо научиться. Вы скажете, что я отстал, что у меня мелкобуржуазные вкусы, что ли. Так ведь нет. Вкус у меня не мелкобуржуазный, — а важно то, что они пишут хорошо. Вот научитесь писать, как они, перегоните, тогда и будете победителями”.
Это очень умно. Сталин редко высказывается о литературе, искусстве. Когда была украинская делегация, года два назад, он имел с ними беседу. Они напечатали ее в журнале “Критика”. По-русски она не была опубликована3. Очень умная беседа. Жалко, что он так занят, что не может уделить немного времени культурному, то есть литературному фронту и искусствам: он внес бы порядок. При его авторитете и ясности мысли, — сколько головотяпств было бы предотвращено. Он — один из немногих, который, кажется, глубоко понимает искусство и литературу.
16/V, 31. Заходил Артем Веселый. Крупный, угловатый — бурлак с Волги. Бас, высокий лоб, черные глаза. При мужицкой грубоватой внешности — внутренне робок, застенчив, — и не уверен в себе. Жалуется: все пишут быстро, а я не могу. Вот написал в две недели страничек пять — и то недоволен. Очень требователен к языку, держит главу по многу месяцев, шлифует слово за словом — и все кажется ему, что не так и не то. “Не могу читать мятое слово, не сработанное, у себя или у других, все равно”. Пишет он действительно крепко: много лет работает над эпопеей “Россия, кровью умытая” и страдает от того, что еще много впереди, а пишется медленно. Бранит литературную среду: ни мыслей, ни идей — штамп, банальщина. Заседают, говорят — лгут все, кругом ложь, словно сговорились. Трудно работать.
17/V, 31. Вчера открылся пленум ВССП. Людно: оживление небывалое. Приехали ленинградцы: Тихонов, Слонимский, Форш, Никитин, Зощенко, Каверин, Тынянов. Москва — почти вся. Доклады. Лейтмотив — необычайно благонамеренный: писательство попутническое должно стать союзническим — это говорят и Козаков4, и Мстиславский5, и Абрам Эфрос. И все, как в один голос: нам нужна марксистская критика, нам нужен творческий метод, мы должны пересмотреть свои основы мировоззрения, мы должны идти навстречу РАППу. Все это очень хорошо, — но вопрос в том, искренно ли это, не маскировка ли? Абраму Эфросу никто не верит, — верит ли он сам себе? Не верят и Мстиславскому, и Козакову. Слушают, как граммофон.
