* *
*
запирает грудь на четыре замка и садится писать письмо
мол, какая там благодать
здесь бы руку подать, когда он того, тонуть,
ну и вытащить без труда
словно рыбу об лед отряхнуть с головы до ног
словно не было здесь никакой воды
да, любимый мой.
а была лишь в груди болело губа закушена добела
как тащить его из пруда
и потом отворачивать от трясин, да и бог бы с ним
это морок, плюнь, нехороший сон
поторапливайся отсель
благодать за пазуху, как ломоть
да, любимый мой.
он потом одесную и все такое, а тут гонять языком обол
как облатку и боль глотать
благодать, мол, будет — какая тут благодать
здесь вода вокруг нерасплаканная из рук
и письмо размокает буквами да и было б чего видать
обернуть на базаре рыбу чтоб не стыдно в богатый дом
и собаки за ним гурьбой
да, любимый мой.
* *
*
Майе Кучерской.
Когда закрываются окна, он с той стороны стекла
Смотрит на внутренний свет, скажем, комнаты; из окна
Свет проливается, но невольно, как бы боясь
Грязи осенней уличной, прямо в грязь.
Он никого не тронет, и ты не рыдай во сне:
Сколько зимы вокруг, а все же она отойдет к весне,
Будет там, за окном, молча курить в рукав
Смутного переулка, будто чего украв,
Будет стоять под дверью, словно соседская, невзначай.
А ты ее не гони, но тоже и не замечай:
Льется из комнаты свет со слезами, горький на ощупь так,
Что окно застывает холодом, как пятак.
Только он у окна, прислонившись, шестой этаж,
Ждет кого-нибудь, с ноги на ногу, ну так что ж.
Прижимает лоб, не пускают внутрь, затыкает собою свет.
Дом под снос, третий год никого здесь нет.
* *
*
и зачем, скажи, у него над верхней губой
холодок дрожит там, где гол еще сукин сын?
у него одна такая костлявая без косы
бережет его на убой
и зачем еще у него за пазухой сон
и осенний взгляд этот тоже скажи, зачем
он еще такой он покуда не сдал зачет
не уехал в какой херсон
у него пока есть зазноба от сквозняка
залетела в форточку ветра ловить в подол
от окна к двери надрывается-воет дом
через дырочку от замка
вот я и пока никаких кому ползунков
ничего совсем словно дудка пуста-пуста
сосчитай на мне сколько нот уложить до ста
и скрипичным укрой замком
а потом скажи за кого мне его стебать
притворяться голой, стишки ворошить стопой,
говорить с Тобой, договариваться с Тобой,
договаривать за Тебя
* *
*
в какое все-таки ненадежное — в человека
чуть что грозящее, что уйдет
чуть что уходящее дальше чем не вернуться
чуть что возвращающееся к бывшим
разнообразные пепелища
любящее тем больше, чем дальше в лес
каким все-таки ненадежным — человеком
чуть что решающим, что ничего не будет
чуть что говорящим одно плохое
другому плохому
чуть что умирающим, от всего больным
слабеющим от всего живого
не уходящего вслед за ним
какая все-таки ненасытная эта входит
ворожит на костях, ворошит изнутри прожилки
становится, растворяется, мелко дышит,
живет, чем бы там ее ни кормили
не умирает, не умирает, не оставляет
ни на минуту, ни на минуту, где бы ты ни был
любовь какая-то
боль какая-то головная
какая-то смерть
безголовая
полная дура
еле видная на просвет
* *
*
позвонить тебе среди ночи сказать спаси
бо не имем радости вот такие мы гой-еси
ибо все у нас хорошо только нету сил
никаких совсем
как мы путаемся у тебя в телефоне, один-другой
провода твои выгибают хребты дугой
только в ус не дует твоя перелетная голь
занята другим
или просто так например устал говорить
среди ночи помехи гуще и чаще ритм
вдохов-выдохов и кроватей послушный хрип
перекуса полночный хруп
или просто не дозвонились еще тогда
провода не вытянули невидимые провода
это остров, бабка, вокруг сплошная вода
боль сплошная, не слышная никуда
не ведомая ни в кого
Макамоны
Лорченков Владимир Владимирович родился в 1979 году в Кишиневе, закончил факультет журналистики Молдавского государственного университета. Печатался в журналах “Новый мир”, “Знамя”. Лауреат премии “Дебют”, “Русской премии”. Живет в Кишиневе.
— Мооз, — говорит он.
— Мороз? — повторяю я.
— Да, Мооз, — втолковывает он.
— Мороз? Дед Мороз? — начинаю понимать я.
— Деда Мооз, — улыбается он из маленькой ванной.
Зубов у него пока еще двадцать, им у него во рту не тесно, поэтому между ними щели. От этого улыбка выглядит очень открытой.
— Хорошо улыбаешься, — говорю я.
— Мооз, — напоминает он.
— Мороз, — киваю я.
— Деда Мооз, — мечтает он.
— Да, — обещаю я. — Дед Мороз. Придет.
— Пидет.
— Придет. На Новый год. Обязательно.
— Игусики, — улыбается он.
— Игрушки, — подтверждаю я. — Принесет игрушек. Много.
— И соник! — кричит он, смеясь.
— И слоник, — говорю я, недоумевая, откуда у Мороза в свите слон.
— Мооз, — снова говорит он.
И будет говорить до тех пор, пока не уснет. Он только начал говорить, и из него прет. Как из щенка — любовь к жизни. Волосы у него взъерошены, и я думаю, что пора бы его постричь.
— Постричь бы тебя, Игнат, — говорю я. — Вон зарос как...
— Не нада сапунь, — пугается он.
— Не будет шампуня, — обещаю я.
Хотя шампуня надо бы, голову мы ему не мыли уже неделю, но стоит ему попросить чего-то не делать, как у меня щемит в груди. По-настоящему, как будто мышцу. И я не делаю. Бабье сердце у тебя, говорит мне дед мальчика. Много вы о бабах знаете, огрызаюсь я. Наверное больше, чем ты, если твоя от тебя сбежала, огрызается он. Ваша дочь, вы воспитали, огрызаюсь я. Но пререкаемся мы несерьезно, потому что оба знаем: прав он.
И куда правильнее будет, если я вымою мальчику голову против его воли. Чем не вымою по ней, формулирую я и вздыхаю.
— Не нада сапунь, — тихо говорит он, внимательно глядя на мои руки.
— Не надо шампунь, — говорю я.
— Мога игусики, — перестает бояться и возвращается к теме подарков он.
— Много игрушек, — подмигиваю я.
— Не нада сапунь, — говорит он напоследок и начинает играть с Микки-Маусом.
— Не надо, — покоряюсь я.
В рейтинге авторитетов у него на первом месте Бэтмен. На втором — Микки. Третье почетное разделяем мы: я и танцующая коровка из музыкального клипа. Не нада сапунь. Ладно. Вымою завтра. На счетчике шесть кубометров. Или пять? Я кряхчу, — он не обращает внимания, потому что чистит Маусу зубы, — и опускаюсь на колени. Сую голову под унитаз, чтобы разглядеть показания. Все-таки шесть и даже шесть с половиной. Ванна отменяется. Вода дорожает каждый месяц. Я дергаю головой, и мне сводит под затылком. Разожрал шею, как у быка, корю я себя и потихоньку высвобождаюсь из-под бачка.
