Возможно, у Гурни разыгралось воображение, но он подумал, что неслучайно единственным сохранившимся фрагментом пьесы Валлори оказался именно пролог. Мог ли этот пролог не просто предвосхищать события пьесы, а служить своеобразным намеком на реальные события будущего, на предстоящие убийства? Мог ли Флорес через эту цитату иносказательно сообщать миру о своих планах?
Гурни нажал кнопку ответа и написал Пегги: «А что еще известно про пьесу? Что-нибудь про сюжет, персонажей? Может, сохранились какие-то воспоминания современников Валлори?»
Впервые за время расследования он почувствовал настоящий азарт. Его посетило желание немедленно позвонить Клайну. Надеясь застать его в офисе, он набрал номер.
— У него видеоконференция, — отрезала Эллен Ракофф уверенным голосом несокрушимого привратника.
— В деле Перри новый поворот, прокурор захочет об этом узнать.
— Уточните, о чем речь.
— Речь, вероятно, не об одиночном, а о серийном убийстве.
Тридцать секунд спустя в трубке раздался голос Клайна. Он был напряжен, резковат и явно заинтригован.
— Серийное убийство, значит? Выкладывайте.
Гурни рассказал ему про Валлори, про сексуальную агрессию, скрытую за текстом пролога, и объяснил, как это увязывается не только с убийством Джиллиан, но и с пропавшими девочками.
— Как-то это очень уж вилами по воде, — произнес Клайн. — Насколько я понимаю, фактически известные нам обстоятельства нисколько не изменились. Ты же сам сегодня утверждал, что Флорес может как быть, так и не быть ключевой фигурой в этом убийстве, доказательств у нас нет, и надо рассматривать все возможные варианты. Так почему вдруг ты начинаешь передергивать все в пользу одной версии? И почему ты вообще звонишь мне лично, а не в бюро?
— Просто с учетом пролога Валлори появляется ясность относительно общего контекста. Может, дело в явной ненависти, а может — в самом слове «пролог». Пролог — это обещание дальнейших событий, понимаете? Флорес отправил Джиллиан это сообщение, как бы обещая убийство. И теперь сообщение получил Эштон. Выходит, речь о какой-то спланированной многоходовке.
— То есть ты думаешь, что Флорес убедил этих девчонок уйти из дому, высосав из пальца ссору с родителями, с единственной целью — убить их безнаказанно, чтобы никто не объявил их в розыск? — скептицизм в голосе Клайна боролся с искренним опасением, что это может оказаться правдой.
— Пока мы не найдем этих девушек и не окажется, что они живы-здоровы, я думаю, что к этой версии нужно отнестись серьезно.
— Разумеется, мы отнесемся серьезно, — отозвался Клайн, как бы возмущаясь предположением, что может быть иначе. — Потенциальный заговор с целью серийного похищения и убийства — это более чем серьезно, хотя я очень надеюсь, что худшие опасения все же не сбудутся, — он помолчал, а затем снова спросил: — И все-таки, почему ты звонишь мне, а не в бюро расследований?
— Потому что вы единственный, кто на этом деле способен принимать решения, которым я доверяю.
— Почему ты так считаешь? — спросил Клайн уже мягче, даже не пытаясь скрыть любовь к подобного рода лести.
— Эмоциональный накал на сегодняшней встрече был за рамками всяких приличий. Я знаю, что Хардвик и Родригес недолюбливают друг друга, это было понятно еще на деле Меллери, но сейчас этот дуэт явно вышел из-под контроля. Никто не способен мыслить объективно, все просто воюют. И у меня опасение, что каждую новость по этому делу будут расценивать в пользу той или иной воюющей стороны. Мне показалось, что лично вы не замешаны в перетягивании каната, поэтому предпочел позвонить вам напрямую.
Клайн помолчал и произнес:
— Ты, должно быть, не в курсе насчет своего приятеля?
— Приятеля?
— Родригес застукал его за злоупотреблением алкоголем на рабочем месте.
— Вот как?
— Да. Он отстранил его от должности за предполагаемое вождение в состоянии интоксикации и засунул в клинику с условием, что для возвращения к работе он должен пройти курс реабилитации. Странно, что Хардвик сам тебе не рассказал.
— Когда это было?
— Месяца полтора назад. Курс должен был длиться двадцать восемь дней, а Джек свалил из клиники, не пролежав там и десяти.
— Господи, — пробормотал Гурни. Он, разумеется, понимал, что Хардвику по личным причинам очень хотелось, чтобы Родригес ударил в грязь лицом, но это само по себе не объясняло ненависть, которой был пропитан воздух на встрече.
— Очень странно, что он сам не рассказал, — повторил Клайн, и удивление в его голосе граничило с укоризной.
— Если бы он рассказал, я бы не взялся за это дело, — сказал Гурни. — Тем больше причин, чтобы я работал только с вами и заказчицей. Если, конечно, общение со мной напрямую не осложнит вашу работу с бюро.
Прокурор протяжно хмыкнул, и Гурни догадывался, что его калькулятор рисков и выгод уже дымится от изменчивых условий задачи. Наконец Клайн произнес:
— Ладно. С одним условием: нигде не должно прозвучать, что ты работаешь со мной. Официально ты имеешь дело с заказчицей, совершенно независимо от меня, и не имеешь права прикрываться авторитетом прокуратуры. Ты частное лицо, Дэвид Гурни, работаешь по собственной инициативе, и точка. В таком случае я буду рад выслушивать любые твои комментарии по делу. Поверь, я тебя исключительно ценю за твой опыт работы в департаменте и вклад в расследование по делу Меллери, так что здесь никакого неуважения. Просто важно, чтобы наше сотрудничество было строго неофициальным. Вопросы будут?
Клайн был невероятно предсказуем: использовать всех, кого только можно, на полную катушку при условии, что собственная задница прикрыта со всех сторон. Гурни улыбнулся.
— У меня только один вопрос, Шеридан. Как бы мне связаться с Ребеккой Холденфилд?
Клайн заметно напрягся.
— Зачем она тебе?
— Мне кажется, я начинаю представлять себе портрет убийцы. Пока никакой конкретики, конечно, но у Ребекки подходящая специализация, чтобы помочь мне прояснить, в правильном ли направлении я мыслю.
— Ты почему-то говоришь «убийца», будто избегаешь называть его по имени.
— Вы про Флореса?
— Про кого же еще?
— Во-первых, мы не знаем наверняка, что, когда Джиллиан зашла в домик, он был там один. Так что не факт, что убийца именно он. Мы даже не знаем, был ли он вообще в домике на тот момент. Может, ее там ждал кто-то другой? Я понимаю, это звучит маловероятно, но я к тому, что доказательств у нас нет, а полагаться на гипотезы и домыслы надо осторожно. А во-вторых, меня смущает само имя. Если наш сказочный садовник-золушка действительно умный, расчетливый и талантливый убийца, то Гектор Флорес — практически наверняка псевдоним.
— У меня ощущение, что я на чертовой карусели. Стоит решить, что хоть один факт мы знаем наверняка, как он вылетает из-под носа и сменяется другим.
— Карусель — это еще неплохо. Лично у меня ощущение, что меня засасывает в сточную трубу.
— И ты хочешь, чтобы Бекку засосало за компанию?
Гурни решил не реагировать на грязный намек, явно сквозивший в голосе прокурора.
— Я хочу, чтобы она помогла мне придерживаться реальности и обозначила какие-то границы персонажа, которого я намерен поймать.
Возможно, сработала решительность, прозвучавшая в последних словах, или Клайн просто вспомнил о проценте раскрытых дел с участием Гурни, но голос его изменился.
— Я скажу ей, чтобы перезвонила тебе.
Час спустя Гурни сидел перед своим компьютером и всматривался в холодные глаза Питера Пиггота, чья история казалась ему похожей на дело Перри, а характер — похожим на предполагаемого героя пьесы Валлори. Правда, Гурни сам не до конца понимал, что его подтолкнуло открыть портрет Пиггота — психологическое сходство с убийцей или баснословные деньги, которые теперь сулил этот портрет.
Сто тысяч долларов — вот за это? Мир современного искусства определенно непостижим. Сто тысяч — за фото Питера Пиггота. Цена звучала так же странно, как и аллитерация. Нужно было поговорить с Соней, и он решил, что позвонит ей с утра, но сейчас стоило сосредоточиться не на стоимости портрета, а на характере смотревшего с экрана убийцы.
В пятнадцать лет Пиггот убил своего отца, чтобы устранить препятствие в своих откровенно нездоровых отношениях с матерью, с которой в итоге родил двоих дочерей. Когда ему исполнилось тридцать, он убил и мать — чтобы устранить препятствие в столь же нездоровых отношениях с дочерьми, которым на тот момент было тринадцать и четырнадцать.
На взгляд обывателя, Пиггот ничем не отличался от «нормальных» людей. Но Гурни упрямо казалось, что его глаза выдавали что-то важное. Их чернота выглядела почти бездонной. Пиггот полагал, что любые свои желания необходимо поощрять, и считал мир площадкой для их исполнения. Стоит ли говорить, что он оправдывал любые средства, которых это требовало, и нисколько не думал ни о ком, кроме себя. Таким ли Эштон представлял себе идеального психопата с безупречно выстроенными границами?
