– Томас, можно узнать, что тут происходит? Что ты здесь делаешь с этой парочкой уголовников?
– Послушайте, сеньорита, а нельзя ли повежливее? – уточнил Игнасио. – Лично у меня была вполне достойная причина явиться сюда.
– Замолчи уже, Игнасио, – произнес Марсело. – Ты еще больше все испортишь. И так уже хуже некуда.
Я был без ума от счастья, что Клаудия жива, но меня смущала ситуация, которую я до конца не мог понять. Я не знал, что ответить на вопрос Клаудии.
– Клаудия, ты себе не представляешь… – промямлил я. – Ты не представляешь, как я рад тебя видеть…
– А ты-то их откуда знаешь? – спросил усатый тип.
– Я тебе потом расскажу, Педро.
«Педро?» – подумал я. И в этот момент меня осенила интуитивная догадка, нет, почти уверенность, что этот усатый тип был не только тем человеком, которого я видел пару дней назад во время обеда в ресторане «Касабланка», но совершенно невероятным образом он являлся и тем мужчиной в теннисном костюме, который был заснят на фоне буколического неба и деревьев вместе с Клаудией и ее сыном на фотографии, стоявшей в ее гостиной. «Не может быть», – вновь подумал я. Я собирался что-нибудь сказать, но вокруг меня звучал адский шум невнятных вопросов, ругательств и объяснений.
– Вам должно быть стыдно, – говорил портье. – В вашем-то возрасте!
– Вы тоже заткнитесь, ко всем чертям! – орал Марсело, уже оправившись от удара. – Томас, совершенно ясно, что кто-то здесь неправ. И опасаюсь, что это мы. Так что почему бы тебе не объяснить нам, какого дьявола здесь творится?
– Уже давно пора, чтобы кто-нибудь сказал что-то членораздельное! – произнес усатый тип, подозрительно посматривая на Игнасио, наконец выпустившего его на волю.
Указывая битой на портье, Игнасио толкнул локтем Марсело и, не теряя бдительности, спросил:
– А это что еще за фрукт?
– Послушай, Томас, – сказала Клаудия, прилагая видимые усилия, чтобы овладеть собой. – Не знаю, зачем ты сюда явился. Ни ты, ни вся эта толпа. И честно тебе скажу: мне даже и не интересно это знать. Но ясно одно: если вы сейчас же отсюда не уберетесь, я вызываю полицию.
– Ха-ха-ха! – с издевкой произнес усатый тип. – Будто бы я сам не вызвал, если бы у тебя работал телефон!
– Не волнуйтесь, сеньор Уседа, – услужливо предложил портье, открывая дверцу лифта. – Я сейчас сам вызову.
– Еще один шаг, и я за себя не ручаюсь, – предостерег его Игнасио, вновь потрясая битой. – Пока я не скажу, никто с места не двинется!
Портье закрыл лифт.
– Спокойно, Игнасио! – произнес Марсело, кладя руку ему на плечо. – Не переживай так.
– Ты не представляешь… Ты не представляешь себе, как я рад тебя видеть, Клаудия! – опять повторил я, весь во власти страха и нервного возбуждения, безуспешно пытаясь собраться. – Я подумал, что ты умерла.
– Умерла? – переспросила Клаудия.
– Я-то знал, что она не умерла, – встрял Игнасио.
– Да, умерла. Я тысячу раз звонил тебе домой, но не застал. И ты не звонила. Я не знал, где ты, не понимал, где ты можешь находиться. Портье заверил меня, что ты не вышла на работу и не можешь быть в Калейе. Что я должен был подумать? Единственное, что мне пришло в голову, что этот козел, твой муж, узнал все про нас и в гневе убил тебя. Это ведь логично, правда? Ты же сама говорила, что он тебе угрожал и ты его боишься… Поэтому мы и пришли.
– Поверить не могу! – высказался усатый тип, когда я собрался к списку оправдательных документов прибавить статейку из газеты. – Сначала врываются в мой дом, дубасят меня, а потом меня же и оскорбляют!
– Насчет дубасить, хочу напомнить, что не мы первые начали, – вступился Марсело.
Игнасио поддакнул:
– Это точно.
– Ах, так это тот придурок, который оставил сообщение на автоответчике? – требовательно спросил тип, приободренный новым оборотом событий. – Да уж, надо, видимо, впасть в полное отчаяние, чтобы связаться с таким уродом.
– Педро, прошу тебя. Хватит.
– А это, выходит… – начал я, указывая на усатого типа. Клаудия закончила фразу с ненавистью в голосе.
– Кто же еще? Конечно, мой муж! – и резко добавила: – Довольно, Томас. Не хочу больше слышать ни единого слова. Последний раз повторяю: или ты сейчас же уходишь вместе со своими друзьями, или я звоню в полицию.
Я собирался что-то сказать, но Марсело взял меня под руку.
– Девушка права, – произнес он. – Кончен бал. Пойдемте отсюда.
Где-то я читал, что есть два типа людей: те, кто умеет сохранить достоинство в любой ситуации, и те, кто не умеет этого делать. Я всегда, с некоторой дозой тщеславия или наивности, питал иллюзию, что отношусь к первому типу; в ту ночь я понял, что, вне всяких сомнений, отношусь ко второму. То ли из-за температуры, мешавшей мне ясно мыслить, то ли из-за накопившегося напряжения, то ли оттого, что я был не в силах осмыслить жестокий контраст между глубочайшей радостью, что Клаудия жива, и глубочайшей грустью, что я ее потерял, я окончательно утратил самообладание: в течение нескольких минут я просил, умолял, заклинал, унижался; однако, вместо того, чтобы получить хотя бы объяснение, как мне казалось, заслуженное, я услышал лишь как Клаудия, принявшая непререкаемое ледяное решение, приказывает мне убираться прочь. Я смутно помню, что Игнасио и Марсело почти волоком впихнули меня в лифт, может, с помощью портье, поехавшего вниз с нами. Пока мы спускались, Марсело и портье продолжали спор, и портье довольно невежливо выпроводил нас из здания.
– Вы должны благодарить бога, что сеньора Уседа так добра, – сказал он. – Я бы лично тут же вызвал полицию и предъявил бы обвинение.
– Иди к черту, говнюк! – в свою очередь попрощался Марсело.
– Ну и история, дружище! – в эйфории комментировал события Игнасио, пока мы шли вверх по улице и искали свою машину в молочном свете фонарей. – Я вам тысячу раз говорил, что девушка не могла погибнуть. Как это погибнуть? Знаешь, Марсело, больше тебе не удастся втянуть меня во что-нибудь подобное… Всякий раз, когда я вспоминаю, во что ты втравил меня с беднягой Робертом в Севилье… В любом случае, в сегодняшней эпопее есть одна непонятная деталь: если девушка – тот самый труп, а усатый – ее муж, то кто этот урод, который пришел вместе с ней?
– Бери, – сказал Марсело, проигнорировав вопрос и вручая ему ключи от машины. – Садись за руль. И будь любезен, выкинь биту в мусорный бачок. Еще не хватает, чтобы ты разбил кому-нибудь голову.
Игнасио махнул битой и, словно нанося удар по мячу или по воображаемому противнику, покрутил ею в воздухе и выбросил в контейнер.
Мы сели в машину. Я скорчился на заднем сиденье. Игнасио сел за руль, а Марсело рядом с ним.
– Ладно, куда едем? – оживленно спросил Игнасио, трогаясь с места, как человек, не желающий смиряться с завершением ночных похождений.
– Куда мы поедем? – переспросил Марсело, чье очевидное раздражение объяснялось, быть может, болью от полученного удара, а может быть, в глубине души, и тем, что к совершенному фарсу свелось возможное приключение, обещавшее хоть немного скрасить его оседлую старость, отравленную мечтами и одиночеством. – В больницу Валь д'Эброн, надо взглянуть, осталось ли что-нибудь от моего плеча.
Я, должно быть, казался абсолютно раздавленным, потому что Игнасио спросил:
– А Томас?
– Томас потерпит и поедет вместе с нами, – отвечал Марсело. – Мы-то из-за него тоже немало потерпели.
– Ну не надо так, дружище, – Игнасио тронулся с места, а затем сказал: – Кроме того, не думай, что я тогда говорил всерьез. Я честно говорю: на самом деле, мне все ужасно понравилось. Хотел бы я, чтобы Марта меня видела. Ух, когда я ей расскажу!.. А ты заметил, как перепугался тот усатый?
Он внезапно затормозил и хлопнул себя ладонью по лбу: – Усраться можно! А ящик с инструментами?
22
Я не выходил из дома три дня. Вначале я даже не поднимался с постели, потому что назревавший целую неделю грипп наконец расцвел пышным цветом: меня постоянно знобило, я обильно потел, а очень высокая температура каким-то образом повлияла на память, всегда несовершенную, корыстную и коварную, размыв границы между сном и явью и погрузив меня в постоянную дурманную полудрему. Однако, несмотря на плачевное состояние моего организма, мой разум, от болезни работающий с исступленной и неясной четкостью, не знал ни минуты покоя. С тех пор, как я оставил позади свои юношеские годы (если я их и впрямь оставил позади, потому что к этому моменту моего повествования наверняка найдутся люди, сомневающиеся в этом), быть может, под воздействием литературы определенного рода, я всегда питал уверенность в том, что невозможно любить человека, если он тебя не любит; в течение же тех дней, проведенных в одиночестве и бреду, я быстро понял, что это не так. Против своей воли я все время думал о Клаудии. Я ощущал себя бесконечно несчастным, беззащитным, грустным; полагаю, что помимо того, я ощущал себя глубоко униженным, и даже не столько из-за нелестной роли, которую мне довелось сыграть в этом безумном водевиле, куда я еще втянул Марсело и Игнасио, сколько из-за того простого и жестокого факта, что Клаудия, не колеблясь, с такой же беспощадностью показала мне, что она меня не любит. Было бесполезно пытаться себя утешить тем, что Клаудия жива, поскольку это обстоятельство, прежде способное удовлетворить все мои чаяния (говорят же, что бывают влюбленные, которым для оправдания своего существования довольно знать, что предмет их страсти жив), теперь же только лишний раз напоминал мне о моем глупом предположении, что она мертва, и еще больше подчеркивал неблагодарный контраст между долгими часами моей агонии и долгими часами блаженства, очевидно, пережитыми Клаудией после примирения с мужем, последовавшего за нашей мимолетной встречей. К сожалению, ни тоска, ни стыд не спасали меня от болезненного желания вспоминать, с невыразимой печалью и во всех подробностях, проведенную с Клаудией ночь; еще болезненнее казалось осознание того, что она больше не повторится. По словам Павезе (и Марсело так говорит» и это правда), литература – это способ защиты от ударов, наносимых жизнью. Наверное, чтобы защищаться, чтобы развеять грусть, я попытался читать, но почти сразу же случайно наткнулся на стихи, которые и сегодня могу повторить по памяти, потому что, как мне казалось, они были написаны специально для меня:
