Беляков шмыгнул носом, смахнул набежавшую слезу и сказал с чувством:
— А что тут говорить? Вы за нас все сказали, товарищ генерал!
Генерал соколиным оком окинул собравшихся и объявил:
— Все свободны!
Менты, стараясь не топать, повалили к выходу. Колесников же добавил уже не громовым трибунным голосом, а скорее свойски:
— Беляков, Котов, Никольский, останьтесь.
Вскоре они остались вчетвером. Беляков еще раз шмыгнул носом и осторожно приступил к ненавязчивому зондажу:
— Если вы не возражаете, товарищ генерал, то у нас есть предложение…
— Не предложение, а приглашение, которое я с удовольствием принимаю! — Колесников победоносно засмеялся. — Твоя отвальная и котовская прописка. Я правильно вас понял?
— Так точно, товарищ генерал. Прошу, — Беляков сделал приглашающий жест рукой.
— У тебя же ничего не готово, — усомнился генерал.
— Стол накрыт в кабинете Никольского, — пояснил Котов.
От паршиковской стойки Лепилов почтительно наблюдал за неторопливым шествием: первым поднимался на второй этаж генерал Колесников, за ним — Котов и Никольский. Замыкающим был Беляков. Он, задержавшись на лестнице, строго предупредил Паршикова:
— Вася, по пустякам нас не беспокой. Важное совещание, — и скрылся за поворотом.
— Важное совещание! — передразнил Лепилов. — Скажи мне, Антоныч, почему начальство трескает водку всегда втайне от подчиненных?
— Потому что подчиненные трескают ее, родимую, втайне от начальства! — хихикнул майор.
— Остроумный софизм — еще не доказательство, — сказал Лепилов.
— Чего, чего? — удивился Паршиков и предостерег: — Ты полегче со словами-то. Одно непонятное слово такого наделать может… Помнишь «волюнтаризм»?
— Я «консенсус» помню, — сказал Лепилов. — У них там наверху консенсус, Антоныч?
— Полный, — твердо заверил Паршиков.
…Действительно, наверху наблюдался полный консенсус. Генерал в расстегнутом мундире и с приспущенным галстуком предложил очередной тост:
— За Сережу Никольского. За всех пили, а за него не пили. Непорядок. Никольский, ты замечательный сыщик, я бы даже сказал, талантливый, но характер… Заносчивость и дерзость — это еще не принципиальность, а всегдашняя оппозиция к мнению начальства — не доказательство твоей безусловной и каждодневной правоты. Ты не нам жизнь осложняешь, ты себе ее осложняешь.
— По-моему, товарищ генерал, это не тост, а критика сверху, — воспользовавшись небольшой паузой в этом тосте-разносе, заметил Никольский.
— Вот, опять дерзишь! — почему-то обрадовался Колесников.
— Это не дерзость, а критика снизу, — объяснил Никольский.
— Лишь бы укусить, лишь бы укусить! — опять возликовал генерал. — Ну, да черт с тобой. За такого, каков ты есть, за тебя, Сережа.
Выпили, закусили, чем Бог послал. Генерал помотал башкой, слегка задумавшись, взгляд его затуманился. Колесников понял: требуется лирическая пауза.
— Пацаны, а гитара у вас есть? — спросил он.
— Я сбегаю! — опередил всех Беляков.
— Сбегают, которые помоложе! — осадил его генерал.
— У меня ключи от шкафа! — на ходу извлекая из кармана связку ключей в кожаном футлярчике, пояснил Беляков и убежал — в полном смысле этого слова.
Генерал посмотрел на Котова, посмотрел на Никольского.
— Я очень на вас надеюсь, ребята. Старая школа есть старая школа, но наше время уже вовсю требует нового. Новых решений, новых подходов, новой методики, наконец. У вас свежие мозги, молодая энергия, хорошее нахальство. Действуйте, а я вас поддержу. Пора, давно пора…
Фразу не дал закончить быстроногий Беляков: он уже победно стоял в дверях с гитарой в руках.
Генерал попробовал струны, подтянул колки и запел с хрипотцой. Из Окуджавы:
Ах, какие замечательные ночи!
Только мама моя в грусти и тревоге:
Что же ты гуляешь, мой сыночек,
Одинокий, одинокий?
Из конца в конец апреля путь держу я.
Стали ночи и короче и теплее…
Гром среди ясного неба прервал песню — резкий пронзительный звонок телефона. Никольский нажал кнопку громкой связи:
— Я слушаю.
— Сергей Васильевич, убийство на Большой Бронной, в доме шестнадцать! — на весь кабинет грянул голос Паршикова.
— Готовь бригаду. Сейчас выезжаем, — ответил Никольский. И вдруг, вспомнив, допел за генерала:
Мама, мама, это я дежурю,
Я дежурный по апрелю.
Хорошо допел, музыкально.
Труп уже увезли. Следователь и Никольский сидели в низких креслах в новомодной, необъятных размеров кухне-столовой-гостиной. Такие помещения сооружают ныне бегущие впереди прогресса:
— Да вы и сами все прекрасно видите и ясно понимаете, Сергей Васильевич, — устало говорил немолодой следователь. — Ящики письменного стола, комодов, горок безжалостно вскрыты, маленький сейф открыт ключом из связки, которая, надо полагать, находилась в кармане убитого. В квартире нет ни денег, ни каких-либо ценностей и ценных вещей. А следы от них наличествуют. Вывод напрашивается только один: убийство с целью ограбления.
— Но ко всему этому убитый Андрианов был начальником службы безопасности крупнейшего концерна «Кибо» и полковником запаса КГБ… — то ли не соглашаясь, то ли просто размышляя, заметил Никольский.
— И начальников службы безопасности убивают с целью грабежа, — возразил следователь и добавил с улыбкой: — Если это богатые начальники. Наш — богатый.
— За ним числился служебный пистолет, — припомнил Сергей. — Где пистолет?
— Скорее всего, служебный пистолет в служебном сейфе, — предположил следователь.
— Или у убийцы, — предложил свой вариант Никольский.
— Тоже может быть, — согласился следователь. — Боже, как я устал! Если у вас ко мне нет вопросов, то я пойду.
— Счастливого пути, — пожелал Никольский. Следователь ушел. Сергей подождал, пока захлопнется за ним входная дверь, и позвал: — Лепилов!
— Случилось что, Сергей Васильевич? — обеспокоенно спросил Лепилов, появившийся в дверях спальни.
— Случилось. Следователь ушел. Что там у тебя?
Сергей давно усвоил несколько высокомерную начальственную манеру общения с подчиненными. Но они ему это прощали — за его справедливость, за его патологическую честность, за недюжинную оперативную смекалку да и за обычную смелость наконец.
— Спальня там… — Лепилов закатил глаза под потолок. — Не спальня даже, а мечта Дон-Жуана!..
— Впечатления потом, — перебил его Никольский. — Интересное что-нибудь есть?
— Два альбома фотографий, — Лепилов спустился с небес на землю. — Счастливое советское детство, боевая комсомольская юность, уверенная в себе зрелость. Но не это интересно, Сергей Васильевич. Интересно, что из последнего альбома исчезло несколько фотографий.
— А был ли мальчик? — засомневался Сергей. — Может, мальчика и не было?
— Был мальчик, — заверил Лепилов. — В пазах для вставки карточек — надрывы.
— Считаешь, что кто-то из своих его по-дружески замочил? — недоверчиво усмехнулся Никольский.
— Иначе быть не может! — заволновался Миша. — Дверь не взламывали, эксперт не обнаружил в замке следов отмычки, да и признаков борьбы никаких!
— Все-то тебе ясно, Лепилов, — Никольский протяжно зевнул, потянулся в кресле, покряхтел: — Башка раскалывается.
— Это после беляковских проводов пар выходит, — поставил диагноз Лепилов.
— Распустил я тебя, Михаил, — парировал Никольский. — Как там у ребят? Долго еще копаться будут?
— Да кончают уже! Отпечатков масса, вот они и зашились, — стал оправдывать коллег Миша.
— Климов, Вешняков! — крикнул Никольский. — Мы уходим, а вы, как закончите, квартиру закройте и опечатайте.
На лестничной площадке Лепилов глянул в сторону и сказал осуждающе:
— Мадам! Уже падают листья!
— Ты это кому? — удивился Никольский.
— Дамочке из соседней квартиры, которая нас через телекамеру наблюдает. Ужасно любопытная дамочка.
И точно, камера светилась огоньком включения.
— Мадам, — обратился к камере Никольский. — Вы любопытны, и мы любопытны. Сегодня некогда, но завтра мы обязательно удовлетворим взаимное любопытство…
…Тускло поблескивала огоньками глубокая московская ночь. Вышедшие из подъезда капитально и роскошно отремонтированного дома, Никольский и Лепилов слушали ночную Москву. Прошумел спешивший в парк троллейбус, трижды крикнула ворона, ни с того ни с сего в ближнем переулке прерывисто завыла, а потом еще и взвизгнула противоугонная система. Никольский глянул на часы и сказал Лепилову:
— Два пятьдесят три. Чего тебе через весь город тащиться? И часу дома не поспишь. Пойдем ко мне. Поднесу за безупречную службу.
А утром они вдвоем рассматривали замысловатое здание новейшей архитектуры, чей призматический угол черного стекла скромно украшала строгая вывеска «Концерн Кибо». Полюбовались и двинулись к дверям. Не двери — стеклянная стена раздвинулась перед ними, как только они ступили на так называемый «вечный» коврик на пороге.
