Мертвые – вот о ком шла речь в этих записках. Изучая древнейшие тексты, я выяснил, что Ахерон – это река, ведущая в царство мертвых и являющаяся частью его. Многие странники говорят о мертвых под городом, об их шевелении под самой библиотекой. Что же, Виллджамур стоит на душах усопших? По дороге в него я видел ходячих мертвецов, хотя и не наделенных чувствительностью, о чем свидетельствуют многие тексты. Давно известно, что многие из великих линий древности пересекаются здесь, но они молчат, и связанные с ними рассказы ненадежны.
Возможно, оккультная наука древности направляла людей сюда, к этому месту?
Ясно одно – этот город нужно исследовать, и основательно, хотя там, куда я намереваюсь пойти, от карт мало толку. Я направлюсь вниз, в глубины города. И возможно, буду отсутствовать много дней.
Ахерон.
Глава двадцать вторая
Уютно устроившись за деревянной ширмой в бистро «Юула», позади двух огромных папоротников в горшках, Фулкром и Лан глядели друг на друга через столик, освещенный свечами чайного цвета. Фулкром был в своей лучшей шерстяной тунике, темно-зеленой, с декоративной строчкой на крестьянский манер, в плаще, который он приберегал для особых случаев уже много лет, а его сапоги были начищены так, что он видел в них свое отражение.
Лан в длинном черном платье с высоким стоячим воротничком и кружевной отделкой по подолу тоже выглядела великолепно. Он слегка удивился, что она так мало подчеркнула свою атлетическую фигуру, но решил, что она все еще не избавилась от привычки скрываться.
– Может, мы зря это затеяли? – спросил Фулкром.
Лан пожала плечами:
– Мы же хотели обсудить, как нам поймать Шалев, пока парни развлекаются с дамами с уровней пониже.
– Правильно, – ответил Фулкром, от которого не укрылось ударение, которое она сделала на слове «пониже». – Надеюсь, они не собираются колобродить всю ночь? В смысле – они помнят про завтрашнее открытие ирена?
– Да помнят они, помнят, расслабься ты наконец, – поддразнила его Лан. – Пусть себе крутят хвостами, к делу они относятся серьезно, особенно после твоей прошлой лекции.
– Знаю, знаю. – Фулкром откинулся на спинку стула. – Проблема в том, что там будете только вы трое да городская стража, а они и о себе-то позаботиться не в состоянии, не говоря уже о горожанах.
– Ты говоришь, как какой-нибудь персонаж с картинок МифоТворца.
– А ты что, читаешь эту чушь? – спросил Фулкром.
– Да так, заглядываю иногда. Ты же не станешь отрицать, что они забавны.
– Я их не читал.
– Тогда откуда ты знаешь, что они чушь?
– Верное замечание, – согласился Фулкром.
– И потом, городские ребятишки от них в восторге. Помню, много лет назад я слышала о них кое-что, но они ушли тогда в подполье. Зато сейчас они на каждом углу.
– То-то я и вижу, – буркнул Фулкром. – Детишкам нужны свои герои?
– Взрослым тоже нужны, – заметила Лан. – По крайней мере, так мне кажется.
Фулкром сделал неуверенный жест.
– Мы живем в тревожное время, – сказал он. – Тут тебе и новый ледниковый период, и слухи о геноциде и о войне в Виллирене – в такие времена людям надо во что-то верить. Вот почему само существование Рыцарей утешает их. Помогает сконцентрироваться на настоящем. А ты знаешь, что люди даже останавливают нас, следователей, на улицах и благодарят за то, что вы есть?
Лан одарила его очаровательной улыбкой, и он почему-то сразу подумал, что для нее работа – не просто борьба с преступностью; ей нравится быть символом.
Фулкром был экстраверт и сын экстравертов, и, сколько он себя помнил, ему всегда нравилось быть среди людей. Он подпитывался чужой энергией, ему нравилось наблюдать чужие повадки, подслушивать чужие словечки и на основе их делать выводы о том, как и чем живут те или иные люди. В детстве его родители подолгу засиживались за столом вечерами, обсуждая события дня, обмениваясь шутками, громко хохоча и хлопая друг друга по спине и плечам. Да, они были дружной, хотя и скандальной парой, упокой Бор их души. Тем необычнее казалась ему Лан, которая всю жизнь точно специально училась говорить как можно меньше, и тем любопытнее было ему наблюдать, как с ним она раскрывается, первой заводит разговор о том или об этом, расспрашивает его о прошлом, о его симпатиях и антипатиях. Она смеялась, когда он говорил о том, что вовсе не казалось смешным ему самому.
Это был добрый знак – если, конечно, он и впрямь разбирался в людях так хорошо, как ему казалось.
Однако у Фулкрома было немало причин для беспокойства. И прежде всего это касалось прошлого Лан: раньше она была анатомически мужчиной, и, хотя сам Фулкром считал себя человеком без предрассудков, а культисты, которые оперировали ее, хорошо знали свое дело, все-таки мысль об этом не покидала его. Она была ему внове – он даже попытался разобраться в том, что именно делает женщину женщиной, а мужчину мужчиной или кем-то посередине; он силился понять, как может быть, чтобы биологический пол человека и внутреннее ощущение себя мужчиной или женщиной не совпадали, но все это показалось ему слишком сложным. Разве так бывает, чтобы один и тот же человек год назад был мужчиной, а теперь стал женщиной? Возможно, в нем говорил следователь, но пока у него было больше вопросов, чем ответов.
– Ты сейчас думаешь о проблеме, да? – спросила Лан.
– Нет, совсем нет.
Официантка принесла им суп и хлеб с пряностями и снова оставила их одних. Лан, придерживая одной рукой волосы, склонилась над едой. Каждый раз, когда она поднимала на него взгляд, он чувствовал, как внутри его что-то тает. Он так давно не испытывал ничего подобного, что не знал, что теперь и думать.
– Ты что, совсем не хочешь есть? Я, значит, так и буду обжираться тут в одиночку, точно изголодавшаяся свинья?
Фулкром не нуждался в повторном приглашении и тут же принялся за свой суп, наслаждаясь смесью чеснока и кумина, омывавшей его язык. В бистро заиграли музыканты – скрипки и барабаны повели старую народную мелодию, достаточно громко, чтобы их было слышно, и в то же время не настолько громко, чтобы нарушить гармонию момента.
Между двумя ложками супа Лан призналась:
– А знаешь, Рыцарем быть здорово.
– Значит, ты уже приспособилась к новой жизни? Я знал, что это скоро случится.
– Ты у нас все знаешь, да?
– Нет, но стремлюсь, ведь это моя работа.
Она приподняла бровь, давая ему понять, что принимает его слова за шутку.
– Да, мне нравится. Впервые в жизни я чувствую себя на месте. И я рада, что меня взяли на эту работу – правда, не тому, как меня на нее взяли, – но все равно хорошо, что мне дали возможность заниматься чем-то полезным. Вносить свой вклад в жизнь этого города. Правда, одно я знаю наверняка – быть в этом мире женщиной очень трудно.
– Да, я тебя, кажется, понимаю.
– Нет, это невозможно понять, пока не окажешься в шкуре женщины.
Он удивился тому, как спокойно она говорит на тему, столь близко связанную с ее недавней трансформацией. До сих пор ему казалось, что она избегает подобных разговоров.
Но она продолжала, открыто и со страстью:
– Женщины низкого происхождения лишены возможности оказывать влияние на общество. Женщины почти не представлены в Совете, они редко бывают землевладелицами в своем праве, только через мужей. Почти ни у кого из них нет доступа к власти. Знаешь, в тот день, когда император представлял нас людям, после шоу ко мне подошла совсем маленькая девочка в самодельном черном костюме. Она была похожа на меня, только в миниатюре, и сказала, что когда она вырастет, то хочет стать такой же, как я. Это было удивительно. Я стала ролевой моделью для маленькой девочки. Я даже не помню, когда в этом обществе женщина в последний раз была моделью для подражания – за исключением императрицы, да и с ней посмотри что стало.
Фулкром молчал.
– Именно тогда я поняла, что раз маленькая девочка стремится мне подражать, то я не могу быть несчастна. Какая ирония!
– Да уж.
– Тебе не нравится, когда я намекаю на свое прошлое.
Фулкром пожал плечами. Ему хотелось сказать, что он хочет знать о ней все, до мельчайших подробностей, так как находит ее очаровательной и чувствует, что мысли о ней начинают потихоньку овладевать его разумом.
– Я не собираюсь делать вид, будто этого не было, – заявила Лан. – Если мне приходилось скрываться, это еще не значит, что меня сломали. Конечно, молчать куда легче, но какой смысл делать вид, будто ничего не было? Гнев и горечь все равно никуда не денутся. А я говорю себе, что я выше всего этого.
– Тебе, наверное, трудно было так жить, – сказал Фулкром.
– Ты даже не представляешь насколько. – И Лан стала рассказывать ему о своем непростом детстве, а кривая усмешка не сходила с ее лица. – Мне делается легче, когда я прощаю людей, придумываю оправдания их поступкам, объясняю себе, что заставило их поступать так или иначе. Я считаю, что в душе мы все дети, только выросшие физически. Мы все бредем по жизни наугад, судим других, исходя из своего ограниченного опыта, ополчаемся против всего, чего боимся. Мы ведь все чего-то боимся. И когда я думаю обо всех людях как о детях, мне легче прощать.
