Так они доходят до перекрестка улицы.
И вдруг Тарасик бросает папину руку и останавливается, широко раскрыв рот. Медленно и осторожно он поднимает голову, поворачивает ее, как стеклянную, и не мигая глядит из-под бортов своей лохматой шапки на седую лоточницу-папиросницу.
Старуха пляшет от холода. В воздухе мелькают ее большие рыжие валенки. Ее пуховый платок блестит. На каждой пушинке платка дрожит иззябшая капля. В каждую каплю, как в зеркало, глядится солнце.
— Что с тобой, Тарас? — удивившись, говорит папа.
— Папа! Она… красивая! — вытаращив глаза, отвечает Тарасик.
— Кто? — И папа оглядывается. — Спрашиваешь!.. Но главное в человеке не красота, Тарас. — И папино лицо становится печальным. — Главное в человеке… — Папа достает из коробочки папиросу и чиркает спичкой: видать, он не знает, что главное в человеке. — В человеке главное, — папа прикуривает, — порядочное поведение! Душа!
— Душа? — приподнявши брови, задумчиво спрашивает Тарасик.
— Ага!.. — И папа выпускает в воздух три дымовых колечка.
Прохожие, у которых нет потайного фонаря, видят только то, что по улице идет молодой отец и, задумавшись, тащит за руку своего толстого сына. Но мы-то…
Мы видим вот что.
По улице идут два мальчика. Одному из них пять, а другому — двадцать четыре года. Один — высокий и поджарый. Другой — короткий и приземистый, он смахивает на колобок. На нем пальтишко, перешитое мамой из старой дедушкиной куртки. Пальтишко украшено барашковым воротником. (Его сшила мама из своей старой меховой шапки.)
У одного мальчика лицо задумчивое. Из-под кепки свисает на лоб прямой, белесый чуб. (Это папа).
У другого лицо лукавое и вместе шустрое. Он чернявый, как турок. (Это Тарасик.)
У одного глаза голубые, холодные, как льдинки.
Но ведь это просто так говорится — «холодные, как льдинки». Мы-то знаем, что льды холодными не бывают. Льдины брызжут сотнями огней, если на них упадет солнце. А это значит, что в каждой из них живет горячее сердце.
У одного из двух мальчиков подбородок тяжелый и чуть выдающийся вперед. (Это папа). У другого личико круглое, а подбородок пухлый и нежный, как у новорожденного котенка.
Мальчики не похожи один на другого. Но разве бывают вполне похожи друг на друга ветки одного дерева?
Нет. Они разные — длинные и короткие, прямые и кривые, гибкие и неподатливые… Каждая ветка шумит и молчит по-своему. И каждая по-своему повертывается к солнцу.
Но растут они от одного ствола.
Глубоко корнями своими уходит дерево в большую землю.
Тарасик, папа и дедушка Искра — ветки, растущие от одного ствола. Такое дерево зовется семьей.
Папа — Богдан. Тарасик, ясное дело, — Тарасик, а дедка — Тарас Тарасович.
Но все они зовутся Искрами. Семейство Искр. Ветки одного и того же почтенного дуба.
Мальчики, которых мы осветили потайным фонарем, не похожи и вместе похожи один на другого. Еще бы! Ведь это папа и его сын.
Вот они идут по улице и молчат.
Сквозь варежку Тарасик чувствует тепло папиных пальцев.
«Сегодня я возвращусь с работы и буду совсем один! — говорит ручке Тарасика папина рука. — Ночью не будут стоять под кроватью твои башмаки, Тарасик».
— Папа, а ты пробудешь со мной в саду до самого вечера? — сейчас же спрашивает Тарасик.
— Нет. Я иду на работу. А что?
— А то, что я хочу домой.
— Но ты же хотел в детский сад? Ты меня торопил. Ты не дал мне побриться!
— Хотел. А теперь не хочу.
— Тарас, ты попросту хочешь, чтобы я тебя выпорол.
— Хочу!
Они останавливаются посредине улицы. Их толкают прохожие. Вокруг них образовывается водоворот.
Опомнившись, рука папы сердито хватает руку Тарасика.
— Чтоб такой большой и такого маленького! — на всю улицу голосит Тарасик.
Его вопли подхватывает мороз.
Прохожие видят, как по тротуару идет молодой отец и, не говоря ни слова, тащит вперед своего орущего сына. Мальчик лягается толстыми ножками, обутыми в валенки, приседает на корточки, выворачивается из отцовских рук.
— Нехорошо, товарищ, — останавливаясь и покачивая головами, увещевают папу прохожие. — Все же надо с ребенком как-то поделикатней…
— Порись! — причитает Тарасик. — Порись!.. Я маме скажу.
— Ну и отец! Ну и ну! — вздыхают прохожие. — Разве можно с ребенком так?
Папа молчит. Но на щеках, под кожей, у него легонько дрожат мускулы.
Тарасик знает — папа не скажет ему: «Перестань!» Поэтому он будет орать до тех пор, пока совсем не выбьется из сил.
Недаром Тарасик и папа — ветки одного и того же дерева. Может, это сильно упрямое дерево?..
Дуб. Чего ж тут и говорить?
…Смотри-ка: вот шагают по улице два человека. Один из них спотыкается и орет. А другой как будто не видит этого.
Меньшой устал спотыкаться, устал орать. Все глядят в его сторону и печально покачивают ему вслед головами. Широко раскрывши от удивления рты, на Тарасика оглядываются ребята. Они думают: «Вот он, вот он — толстый поротый мальчик».
И только мороз жалеет Тарасика. Увидал его слезы, нежно погладил его глаза длинными теплыми пальцами.
Пощекотал один глаз, пощекотал другой… Сквозь голубые и красные льдинки, которые сейчас же слепили его ресницы, Тарасик разглядел желтый двухэтажный дом.
Рядом с домом — сад. Во дворе — ничего себе — хорошая горка. Рядом с горкой — салазки.
Постарался мороз: одел в красивые серебряные одежки все деревья в сквере около детского сада, который станет садом Тарасика. Горка лучится. Лучатся салазки.
— Порись! — приветствует Тарасик детский сад.
С причитанием: «Чтобы такой большой и такого маленького!» — он перешагивает порог двухэтажного дома и вступает на широкую дорогу новой жизни — без мамы, папы и дедушки, без знакомой лестницы, без дедушкиной качалки, без слова «сын».
Тут он будет мальчиком, а не только сыном. Тут он станет Тарасиком Искрой, а не только Тарасиком.
— Ты кто? — наклонившись к Тарасику, спрашивает какая-то тетя в белом халате. — Тарасик?.. А я Маргарита Ивановна. Ну и горластый же ты, Тарасик. Проходите!.. Вы папаша? Раздевайте ребенка. Вот его шкаф. Ты запомнишь, Тарасик?.. Это твой шкаф. Тебе нравится эта вишня?
— Ага, — облизнувшись, говорит Тарасик. — Хорошая вишня. Я буду — вишню.
— Вот и отлично! — восхищается Маргарита Ивановна.
И Тарасик хватает ее за подол. Крепко держась за ее подол, он сердито глядит на папу из-под бортов своей лохматой шапки.
Глава вторая
Сняв кепку, стыдливо поджав под стул ноги, папа сидит в прихожей и ждет заведующую детским садом.
Дверь пропела еще разок свою тонкую, нежную песенку, и в детский сад вошли мама и ее девочка.
Мама высокая. Лицо у нее желтоватое, с ввалившимися щеками. А у девочки личико милое. Оно говорит: «Я хорошенькая. Верно? Я очень хорошенькая… Ага?»
На голове у девочки капор, который связала мама; на ногах тупоносые белые ботики; на крошечных ручках варежки, вышитые мамой. В тугих косичках голубые прозрачные ленты, торчащие и шустрые, как уши у зайца.
А на маме черное выгоревшее пальто и черная шляпа, похожая на старый горшок. Под шляпу гладко убраны ее седоватые волосы. Мама раскланивается, улыбается… У нее нет двух передних зубов. (Эти зубы уже никогда не вырастут, потому что они не молочные).
Тяжело ступают по красным дорожкам большие, плоские мамины ступни, обутые в открытые калоши. Ее шаги сотрясают пол. Шагают, шагают упрямые мамины ноги, а рядом, как лапки воробышка, семенят тупоносые белые ботики ее дочки.
Дверь открывается опять. Трубач-мороз говорит: «Вот он! Встречайте, ребята!»
Через порожек перекатывается крепко скроенный, краснощекий мальчик в серой каракулевой генеральской шапке.
За ним идет его ладно скроенный сизощекий дедушка-генерал.
— Приветствую! — переступая порог, говорит генерал. И кажется, что его басок брызжет соком и чистотой, так его славно умыл мороз. — Привет почтенному дому сему! — помахивая рукой, брызжет умытым, ласковым голосом генерал.
— Привет, с хорошей погодой, папаша! — не сморгнув, отвечает деду хитрая нянечка.
— Альфред, раздевайся! — сдерживая ликующую улыбку, командует дедушка.
И разматывает на внуке шарф.
А дверь верещит опять. Она поет свою утреннюю, знакомую песенку: «Ки-ра, Ки-са, Кса-на, К-рил».
И нет ей времени отдохнуть.
Тонок и звонок голос двери. «Не ссорьтесь, не ссорьтесь, — скрипит она. — Не простужайтесь, не задирайтесь, не обижайтесь. Поздравляю и много благодарю».
Энергично толкая друг дружку локтями, переваливаясь на коротких, кривых ногах, в прихожую входят два брата-близнеца.
— Сычи да и только, — вздыхает нянечка.
