— Тетенька, — говорит Тарасик, — пойди сюда… Посиди со мной… Пожалуйста.
— Полно тебе, — отвечает она, — перебудишь ребят, спи себе, спи!
Но Тарасик не спит. Не спит и не будет спать… Один! В чужой комнате, с чужими тенями, с чужими стенками и чужим потолком. Он знает: тут никто ему не откликнется, не пожалеет, не сядет рядом, не скажет: «Усни, Тарасик».
Дома откроешь глаза и сквозь ресницы видишь: у письменного стола сидит папа, а где обедают — мама. Рядом с мамой — чайник. Мама всегда сидит на тычке, возле чайника, не то что папа. У папы целый письменный стол…
Мама пишет. Она рассказывала Тарасику, что выучится на журналистку и будет писать в газеты. Чуть что — она всегда пугает Тарасика и соседских ребят:
— Бойтесь меня! Я вас на чистую воду выведу. Я вас освещу в печати!
— Глядите, глядите! Она хочет нас освистеть в печати! — говорили про маму мальчики во дворе и смеялись.
А мама писала, писала. Рвала — и опять писала. Она жмурилась, как будто во что-то вглядывалась…
— Мамочка! — окликал Тарасик, чтоб мама не вздумала забыть о нем.
Она вздрагивала, поднимала голову и, бросив все, подходила к кровати Тарасика.
А тут — зови не зови, никто тебя не пожалеет.
…Скрипнула и открылась тихо и страшно дверь чужой комнаты. В комнату вошла неслышным шагом Маргарита Ивановна. Много кой-чего знает она про нового мальчика, про Тарасика. Знает, что Тарасику четыре года шесть месяцев. Знает, что он орет и дерется. Знает, что во время обеда он схватил чужой пирожок. Она велела ему тогда: «Скажи сейчас же девочке Оле: «Извини, я больше не буду», а девочка Оля ответила: «Ни за что! Пусть всю жизнь непрощеный ходит!»
Маргарита Ивановна знает, что Тарасик глядит от ее подола вверх замирающими, ждущими глазами и лягает каждого из ребят, который тоже хочет немножечко подержаться за ее платье. Все это Маргарита Ивановна знает о мальчике, который первый день в ее группе. А что о ней знает Тарасик?
Если б он мог переколдоваться, к примеру, в шпильку, которая в волосах Маргариты Ивановны, или в снежинку на воротнике ее пальто, он бы вместе с ней сегодня после работы свернул за угол. Вместе с ней прошел бы широкий двор. Вместе с ней он поднялся бы неторопливо наверх. Так же, как и она, Тарасик остановился бы на пороге комнаты, той самой, где живет Маргарита Ивановна.
Дом… Ее дом. Вот аккуратно застланная кровать, столик, полки с книгами, на окне занавеска. Ну и хитрая же Маргарита Ивановна, — пожалуй, подумал бы он. Она не гасит свет в своей комнате. Откроет двери — ее встречает свет. Свет лампы.
Маргарита Ивановна хитрая. Она шустрая. На всякий случай она каждый день натирает пол, чтоб веселее было вернуться в дом.
Вошла. Сняла шляпу. Пальто. Надо бы поесть. Перемыть посуду, постирать кофточку, лечь. Но вот беда. Ей не нравится пол в ее комнате. Если б на нем был след от чьих-то ног, хоть маленьких, самых маленьких… Пусть не мальчика, пусть хоть девочки — вот бы весело было тогда Маргарите Ивановне! Она бы не зажигала в комнате свет перед тем, как уйти на работу, она бы, пожалуй, сварила обед, она бы, пожалуй, читала вслух книжку. Она бы, пожалуй, спела, как пела когда-то своему сыну в полутьме комнаты, заслонив настольную лампу газетой:
В лесу, где березки столпились гурьбой,Подснежника глянул глазок голубой.
Откуда мог знать Тарасик, что люди иногда не спят по ночам даже тогда, когда они дома, а не в детском саду, и даже тогда, когда им не надо, как папе, готовиться к экзаменам.
Если бы он мог переколдоваться, перестать быть собой и сделаться Маргаритой Ивановной, он бы, пожалуй, увидел, что кроме стола, кровати, кресла и занавески, которые всегда на своих местах, комната Маргариты Ивановны переполнена мыслями. Они носились вокруг нее — ночные, печальные, длинные и короткие. С ними было трудно сладить.
Когда Маргарите Ивановне не спалось, она бродила по улицам и возвращалась в детский сад: он был совсем рядом с ее домом.
…Неслышно раскрылась дверь. В спальню к ребятам вошла Маргарита Ивановна. Услала нянечку и вот сидит у окна, затаившись, и кутается в платок. Она не знает, что на нее глядят от подушки глаза Тарасика.
«Была на свете большая война, — вспоминает Маргарита Ивановна. — Возвращались домой поезда, украшенные бумажными цветами. А в поездах — понимаешь, Тарасик, — ехали фронтовики. На вокзалах плакали от радости люди. Они встречали фронтовиков. Мама — дочку, жена — мужа, дети — папу, сестра — брата. И вот я сошла по ступенькам, Тарасик (ты заметил, какие высокие бывают у вагонов ступеньки?), спрыгнула на перрон и пошла вперед.
На мне была форма. Она бы, наверное, тебе понравилась. Красиво блестели на ней погоны. Я, знаешь ли, была лейтенант. Ух и сверкали трубы! Ух и бил барабан! Тебе нравится барабан, Тарасик?.. Я шла, и вдруг меня обхватила чужая женщина — не особенно молодая и нельзя сказать, чтоб красивая, — и принялась меня целовать. А дома… Дома меня никто не встречал. И эту женщину я навсегда запомнила».
— Тарасик, зачем ты ходишь босой?
— Тетя, не плачьте, тетя, — сказал Тарасик.
И Маргарита Ивановна увидела в свете зеленых букв его поднятое к ней лицо, блестящие расширившиеся глаза.
— Тетя, не плачьте, тетя, — повторил Тарасик.
— А я и не плачу! — весело ответила Маргарита Ивановна. — С чего ты взял?
Молча и смело протянулась вперед короткопалая толстенькая рука Тарасика и тронула ее щеку. Маргарита Ивановна улыбнулась, подняла Тарасика на руки и, прижав к себе, стала тихо его укачивать. Она так шибко его сжимала, что он было хотел отпихнуть ее кулаком, да не отпихнул. Может быть, потому, что теперь он стал старше на целую ночь.
Тарасик лежал под байковым одеялом. А рядом с ним, на его кровати сидела воспитательница детского сада Маргарита Ивановна и тихонько похлопывала его по спине.
Разве Тарасик грудной, что надо его укачивать?
Поползли по стенам тени, поползли по ногам мурашки.
«Спи, Тарасик. Я тут, Тарасик», — думала Маргарита Ивановна.
Вспыхнул зеленый свет за окном.
И зачем он старался? Тарасик спал. Рядом с ним сидела Маргарита Ивановна.
Глава пятая
В тот вечер, когда Тарасик лепил из снега красивые пирожки и Маргарита Ивановна сказала ребятам: «Возьмите свои лопаты и стройтесь парами!», папа Тарасика, очень счастливый и радостный, возвращался домой. До экзаменов по сопромату оставалось шесть дней. В самый раз он пристроил Тарасика в детский сад. Сейчас он зажжет зеленую лампу, раскроет учебник и будет заниматься. Вокруг — ни звука, ни шороха. Никто не скажет: «Папа, укрой меня», или: «Опять не купил халвы. Ты обещал халвы!..» В доме тихо. Он будет сидеть у стола, а на диване будет спать кошка.
Домой! В тишину! За дело!
Папа раскрыл входную дверь, прошел широким шагом по коридору.
Вот и комната. Не сняв пальто, он торопливо подошел к старому дедушкиному шкафу, распахнул дверцу и схватился обеими руками за старенькое платье мамы Тарасика. (Будто только того и ждал, чтобы пристроить Тарасика в детский сад и свободно хвататься за старое мамино платье).
Папа замер. Прижался к платью щекой, нырнул в него. Может, он даже поцеловал бы платье, но это уж было бы чересчур, до такого он себя допустить не мог.
Мамино платье, за которое обеими руками держался папа, было старое, штапельное, чуть выгоревшее, голубое в желтых цветочках. Оно было мягкое и от частой стирки сделалось на ощупь как шелковое, только еще шелковистее шелкового. В старом дедушкином шкафу, который дедушка Искра подарил папе и маме, висело всего два платья. Папа много бы отдал, чтоб там висела целая дюжина платьев. Когда-нибудь он, может, накупит маме много разных красивых платьев — шерстяных и настоящих шелковых. Отрез бостона. И туфли: лаковые на каблуках. Но и это, старое, тоже очень нравилось папе Тарасика.
Мама носила его много лет подряд. Еще тогда, когда они ничего не знали про своего будущего Тарасика.
Платье было счастливое. Никакой работы оно не работало, не стирало, полов не мыло, не стряпало. Оно только и делало, что ездило за город, ходило в кино и сидело в кафе-мороженых. Платье вилось вокруг маминых ног, когда она танцевала. Маячило голубым огоньком из-под большущих часов на площади. Оно было одно на свете, единственное. Штапельное. В цветочках. Увидев издалека это платье, папа пускался рысью к большим часам. Когда он подхватывал маму под локти и подымал ее, широкая юбка платья взвивалась, взлетала. Когда он сажал ее себе на плечо, платье так щекотало щеку, что хотелось зажмуриться и вдавиться в него глазами, щеками и подбородком.
Иногда, когда они ссорились, платье беспомощно обвисало вокруг ее ног. Она стояла с опущенной головой, зло и замкнуто глядя на папу из-под черных бровей. И ему хотелось заколдовать это глупое голубое платье: пусть оно станет маленьким, как носовой платок, он бы сунул его в карман или спрятал за пазуху. Вместе с ней!.. Так будет спокойней. Нельзя же себя допустить до того, чтобы дурость, юбка, забрала над человеком такую власть!
