Через какое-то время, когда стало ясно, что книга получается, я вернулся к разговору о моем гонораре.
— Сколько? — спросил Вадим.
— Десять тысяч долларов.
Он не был бы деловым человеком, если бы согласился сразу. Деловые люди умеют считать деньги и не любят переплачивать.
— Пять. Я знаю, сколько получают писатели. — А слава? Вы ее ни во что не цените? Семь с половиной. Ни вашим, ни нашим.
— Согласен. Пять тысяч, когда рукопись будет закончена. Остальные — если решу ее издать.
К тому времени, когда мы начали работать над книгой, «Пальмира» была транснациональным холдингом со штаб-квартирой в Торонто, генеральным представительством в Москве, филиалом в Киеве, с закупочными офисами в Европе, Бразилии и Гонконге. Она поставляла в Россию и страны Западной Европы сильнодействующие препараты для психиатрических клиник производства канадского фармацевтического концерна «Апотекс», продавала в Японии и Австралии обувь из Гонконга, но основой ее деятельности был обувной бизнес в России и на Украине. Сеть из ста фирменных магазинов «Пальмиры» работала в двадцати четырех крупных российских городах, сорок пять магазинов торговали на Украине. Из двухсот пятидесяти миллионов пар обуви, которые каждый год покупали в России, каждая двадцатая пара была поставлена компанией «Пальмира» или по разработкам ее дизайнеров сшита на фабриках «Обукс» в Курске, «Ленвест» в Санкт-Петербурге и «Финскор» в Выборге.
Однажды я спросил:
— Сколько стоит ваша компания?
— Немного. Миллионов сорок долларов.
— Ваше «немного» хорошо звучит. Особенно для тех, кто видел миллион долларов только в кино. Как чувствует себя человек, у которого столько денег?
— Не понял вопроса.
— Спрошу по-другому. Дают ли деньги ощущение счастья? Или хотя бы полноты жизни?
— Скорее нет. Деньги — всегда проблемы. Большие деньги — большие проблемы.
— Тогда зачем вы занимаетесь бизнесом? Вам же некогда посмотреть на небо.
— Зачем? Непросто на это ответить. Сначала — азарт, кураж. Потом начинаешь понимать, что деньги в бизнесе не самое главное. И даже совсем не главное.
— Что главное?
— Расскажу одну историю, а вы сами делайте выводы.
История такая. В московском представительстве «Пальмира» было около ста штатных сотрудников, а в целом в России и на Украине в филиалах компании, в магазинах и на обувных фабриках трудились больше десяти тысяч человек. Если считать с семьями, «Пальмира» давала средства для жизни тридцати или сорока тысячам мужчин, женщин, стариков и детей — населению небольшого города. Платили в компании хорошо, зарплата была привязана к курсу доллара и индексировалась автоматически, люди держались за место. И тут грянул августовский кризис 98-го года. Продажи остановились, осенние коллекции забили склады, кредиты в миллионы долларов не из чего было отдавать. Одним из самых тягостных для Вадима воспоминаний о том времени было воспоминание о массовых увольнениях, на которые пришлось пойти, чтобы избежать банкротства. Сокращение штата на тридцать процентов — это только на бумаге выглядело рациональным организационным мероприятием. За каждым увольнением стояли люди, внезапно лишенные средств к существованию. Запах людской беды неотступно преследовал Вадима все полгода, которые он тогда провел в Москве и в разъездах по огромной бесхозной России с ее немереными верстами между городами.
В ту тяжкую осень и зиму обувной бизнес, который всегда был для него всего лишь делом, иногда рутинным, иногда захватывающе интересным из-за проблем, которые требовали быстрого решения, обрел как бы новую составляющую. Кроме увольнений, пришлось пойти и на резкое, вдвое, сокращение долларового эквивалента зарплаты. Вадим был уверен, что многие квалифицированные специалисты уйдут. Особенно сапожники-модельеры из экспериментальной мастерской, где разрабатывали и вручную шили образцы обуви новых коллекций. Их давно уже сманивали немцы из «Саламандера». Но не ушел никто. Люди понимали: нелегкие времена, их нужно перемогать вместе. Вадим чувствовал: на него надеются, ему верят.
— Тогда я пообещал себе: всех уволенных приму на работу. И зарплату подниму до прежнего уровня. Я выполнил обещание. И хватит об этом.
Книга в конце концов вышла. В издательстве «Олма-пресс». В своей «Пальмире» издавать постеснялся: ну вот, скажут, сам себя издал. На титуле стояло: «Вадим Живов, „Двойник“. Роман». В выходных данных: «При участии В. Левашова». На этом настоял я. Он протестовал:
— Не могу присваивать авторство. Ставим два имени: ваше и мое.
Я решительно возражал:
— Получится глупо. Роман по сути от первого лица. При чем здесь два автора? И потом, кто знает вас, спросит: «Кто такой Левашов?» Кто знает меня, спросит: «Кто такой Живов?»
«Пальмира» по-прежнему процветает. А вот с издательством у Вадима не получилось. Дело это долгорастущее, как дуб, наскоку не поддается. Он провел всероссийский конкурс «Русский сюжет» с премиальным фондом в 30 000 долларов. Его уверенность в том, что российская глубинка кишит талантами, не оправдалась. Открытием стал только Алексей Иванов из Перми (сейчас он довольно известен) и еще один неплохой прозаик из Курска. Второй «Российский сюжет» Вадим провел, уже будучи первым заместителем генерального директора НТВ. Целью было наполнить портфель сериалов. Не знаю, что из этого получилось. После этого издательство «Пальмира» было закрыто.
На НТВ Вадим не прижился. Да и не мог прижиться: его жесткость и прагматизм не сочетались с богемным духом творческого коллектива. Сейчас он генеральный директор акционерного общества «Атомредметзолото». Мотается по всему миру, от Ирана до Зимбабве. Посмотреть на небо ему по-прежнему некогда.
Почему я захотел рассказать об этом человеке? Я всегда вспоминаю его во дни сомнений и тягостных раздумий о судьбах моей родины. Особенно когда вижу, как новоявленные государственники тужатся вернуть Россию на рельсы социализма с человеческим лицом. Напрасно тужатся. Не вернут. Не дадут — такие, как Живов. Их уже очень много, они твердо стоят на ногах. Они постепенно приходят во власть, и придет время, когда они займут высшие государственные посты. И это уже будет другая Россия.
Весло Харона
В два часа ночи он вышел из дома, на притихшем Садовом кольце тормознул такси.
— Командир, время есть?
— Времени у меня много, бабок у меня мало, — подумав, ответил водила.
— Уравновесим.
— Садись. Куда тебе?
— Никуда.
— Водяры нет, если ты насчет этого.
— Водяра мне не нужна.
— Да ну? — удивился водила. — Всем нужна, а ему не нужна. Чего же тебе?
— Не знаю, как и сказать…
— Да так и скажи. Бабу?
— Не бабу. Пистолет.
— Не понял.
— Ну, револьвер. Наган. Пушка, если тебе так понятней. Поможешь достать?
— Теперь понял. На хера тебе пушка?
— Не спрашивай.
— Так не пойдет. Дело нешуточное. Я тебе помогу, ты прикончишь какого-нибудь хорошего человека, а мне грех на душу? Нет, парень. У меня своих грехов выше крыши.
— Не бери в голову, хорошего не прикончу.
— А какого прикончишь?
— Никчемного.
— Договаривай, чего уж. Кого?
— Себя.
Водила надолго задумался и заключил:
— Ну что, это другое дело. Имеешь право. Решил?
— Решил.
— Тогда поехали…
Была весна, начало 80-х. Брежнева уже не было, но водка еще была, «андроповка». Закуска тоже была, но не везде и поменьше. Политика существовала сама по себе, не оттягивая на себя энергию народных масс. Народные массы занимались кто чем. Диссиденты сидели, кто в Потьме, кто в психушках. Евреев уже выпускали, понемногу и с отвращением, русских еще нет. Громко строили БАМ, втихую воевали в Афгане. На пенсию еще можно было прожить. И вот в эти благостные времена тридцатилетний художник-абстракционист Максим З. решил, что с него хватит.
Он не мог бы сказать, что привело его к такому решению. Решил, и все. И мои попытки объяснения вряд ли к этому что-то прибавят. Писатель может объяснить только то, что знает о себе. Про любовь? Пожалуйста, каждый влюблялся. Про тоску и ревность? Сколько угодно. А вот про самоубийство — для этого нужно быть Достоевским. Даже если сам бывал близок к краю жизни, как об этом расскажешь? Помрачение рассудка — вот и все. Объяснение, ничего не объясняющее. Поэтому, говоря о Максиме, прибегну к методу исключения.
Не от смертельной болезни. Не от безысходной нужды. Не от алкогольной белой горячки. Не от наркотической ломки. Даже не от несчастной любви. Не от чего обычного. Просто однажды расставил свои холсты вдоль стен мастерской в просторной мансарде старого дома возле Курского вокзала, очень долго в них всматривался и понял, что ничего он не может. И никогда ничего не сможет.
