— Я был другом вашего отца, и я ваш друг. Предостерегаю вас в качестве друга, истинного честного друга, который хочет охранить вас и избавить от беды, — оставьте вы этого мошенника, не имейте ничего общего с этим бродягой и его идиотскими цитатами, греческими и еврейскими, как он их величает! Это обманщик самого низшего разбора! Явился он сюда с целым запасом имен и пустых фактов, подобранных где-то случайно, а вы принимаете это за доказательства, и эти безрассудные друзья помогают вас дурачить! Мэри Джен Уилкс, вы знаете меня как друга, бескорыстного друга. Послушайтесь же меня, прогоните этого плута — прошу вас, сделайте это. Согласны?
Мэри Джен гордо выпрямилась — и как она была хороша в эту минуту!
— Вот мой ответ! — сказала она, передавая королю мешок с деньгами. — Возьмите, дядя, эти шесть тысяч долларов, поместите их куда вам заблагорассудится для меня и сестер, а расписки мне не надо!..
Она обняла короля, а Сюзанна и Заячья Губа обняли его с другой стороны. Все захлопали в ладоши, затопали ногами, поднялась целая буря. А король гордо поднял голову и улыбнулся.
— Ладно, — промолвил доктор, — я умываю руки!.. Но предупреждаю вас: скоро настанет время, когда вам будет делаться дурно при одном воспоминании об этом дне!
С этими словами он вышел из комнаты.
— Ладно, ладно, доктор, — проговорил король насмешливо, — когда сделается дурно, мы пришлем за вами!
Все расхохотались, находя шутку удивительно остроумной.
Глава XXVI
Ужин. — Гек проговаривается. — Заячья Губа просит у Гека прощения. — Гек похищает деньги.
Когда все ушли, король спросил Мэри Джен, есть ли у них свободные комнаты. Она отвечала, что есть одна — для дяди Вильяма; что касается дяди Гарвея, то она может уступить ему свою собственную комнату, а сама устроится у сестер. Кроме того, вверху, на чердаке, есть еще чуланчик с постелью. Король объявил, что чуланчик пригодится для его лакея, то есть для меня.
Мэри Джен повела нас наверх, показала комнаты, простые, но уютные. Она было хотела вынести из своей комнаты свои юбки, платья и много разных мелочей, но дядя Гарвей сказал, что они ему не мешают. Юбки висели по стене, а над ними была протянута ситцевая занавеска, спускавшаяся до самого пола. В углу стоял старый волосяной чемодан, в другом углу ящик с гитарой; повсюду виднелись разные безделушки и мелкие вещицы, которыми девушки любят украшать свои комнаты. Король заметил, что с ними даже веселее и уютнее, и просил ничего не убирать. Комната герцога была довольно маленькая, но достаточно хороша для него, точно так же и моя каморка.
Вечером у нас был большой ужин, собралось много гостей, мужчин и дам. Я стоял за стульями короля и герцога, прислуживая им, а негры прислуживали остальным гостям. Мэри Джен сидела на конце стола, рядом с Сюзанной, и все говорила: «Ах, какие плохие гренки», или: «Как не удались консервы», или: «Как жестки жареные цыплята» — и тому подобный вздор, известно, что обыкновенно говорят хозяйки, напрашиваясь на комплименты; а гости, понимая в чем дело, беспрестанно возражали: «Как это вам удается так аппетитно поджаривать гренки?» Или: «Скажите, ради бога, где это вы достаете такие удивительные пикули?» И все в таком роде, пустая болтовня, словом, что всегда говорится на званых ужинах.
Когда пиршество окончилось, я и Заячья Губа сели вместе ужинать на кухне объедками, в то время как остальные помогали неграм мыть посуду. Заячья Губа все выведывала у меня про Англию, и, черт побери, минутами мне казалось, что лед готов подо мной подломиться.
— Видали вы когда-нибудь короля? — спрашивала она.
— Кого это? Вильгельма Четвертого? Как же, он постоянно ходит в нашу церковь. (Я вспомнил потом, что он давно умер, однако и глазом не моргнул.)
— Как? Аккуратно ходит в церковь? — удивлялась она.
— Да каждый раз. Его скамья против нашей, по ту сторону от кафедры.
— А я думала, он живет в Лондоне.
— Разумеется, в Лондоне, а где же еще?
— Да ведь вы-то жили в Шеффилде?..
«Ну, — думаю, — попался я!» Пришлось притвориться, будто я подавился косточкой от цыпленка, а тем временем успел сообразить, как мне выпутаться.
— Я хотел сказать, что он аккуратно посещает нашу церковь, когда бывает в Шеффилде. Это случается каждое лето, когда он приезжает на морские купанья.
— Что вы! Ведь Шеффилд вовсе не на морском берегу…
— А кто же говорит, что он на морском берегу?
— Да вы же сами сказали.
— Вовсе я этого не говорил.
— Говорили.
— Неправда, ничего подобного не говорил.
— Что же вы сказали в таком случае?
— Я сказал, что он приезжает брать морские ванны — вот что!
— Странно… Как же он может брать морские ванны, коли там и моря-то нет?
— Ничего вы не понимаете… — сказал я, — видели вы когда-нибудь конгрессовскую воду?
— Да.
— Разве нужно отправляться в Конгресс, чтобы получить ее?
— Нет, конечно.
— Ну вот, и Вильгельму Четвертому тоже не надо ездить на море, чтобы брать морские ванны…
— Как же он берет их?
— Точно так же, как люди получают конгрессовскую воду, — в бочках. Там во дворце в Шеффилде устроены печи, и он велит нагревать воду. На море это сделать неудобно.
— А, теперь понимаю! Чего же вы не сказали раньше, только время тратили попусту.
Слава богу, опять я выпутался, — мне стало весело и спокойно на душе. Она продолжала расспрашивать:
— И вы тоже ходите в церковь?
— Да, очень аккуратно.
— Где же вы сидите?
— Как где? На нашей скамье.
— На чьей скамье?
— На скамье вашего дядюшки Гарвея.
— На что же ему скамья?
— Странно! Чтобы сидеть на ней! А вы думали на что?
— Я думала, у него кафедра.
Черт его побери, я и позабыл, что он священник! Опять я попал впросак: вторично пришлось подавиться косточкой; оправившись, я сказал:
— Так вы воображаете, что в церкви всего один священник!
— На что же их больше?!
— Как! Чтобы говорить проповеди перед королем! Экая бестолковая девочка! Да там их ни больше ни меньше как семнадцать человек!
— Семнадцать! Господи! Да я бы ни за что не выдержала такого ряда проповедей, хотя бы мне пришлось лишиться вечного спасения. Должно быть, как начнут говорить, так и не перестают целую неделю!
— Вздор! Разве они говорят проповеди все зараз в один день? Говорит всего один из них.
— А что же остальные-то делают?
— Так себе, ничего особенного. Шляются вокруг, передают тарелку, или там что придется. Но большею частью ничего не делают.
— На что же их держат?
