ли кто на него. Солдаты старательно прятали глаза. – Вы сегодня умрете! Как чертовы поросятки на бойне!
А сам он не умрет. Не умрет, что бы ни сулил Шарп. Сержант снова заглянул в кивер:
– Чертов Шарп! Он меня боится. Он убежал! Он не может меня убить! Никто не может меня убить!
Последние слова Хейксвилл почти выкрикнул. Все так. Он был на волосок от смерти и остался жив. Сержант поднял руку и потрогал красный шрам. Обадайя провисел в петле целый час, тощий мальчишка, и никто не дернул его за ноги, чтобы сломать шею. Он мало что помнил об этом событии – толпу, других осужденных, обращенные к нему шутки, – но навсегда сохранил благодарность к садисту, который вешал приговоренных: медленно, без рывка, чтобы зеваки вполне насладились зрелищем. Они разражались одобрительными криками при каждом судорожном подергивании, и лишь потом помощники палача, улыбаясь, словно угодившие публике актеры, брались за болтающиеся стопы. Подручные смотрели на толпу, испрашивая разрешение дернуть, и длили мучения осужденных. С двенадцатилетним Обадайей возиться не стали. Он уже в те годы был хитер и висел смирно, даже когда от боли сознание то уходило, то вновь возвращалось, и толпа сочла его мертвым. Непонятно, зачем он так цеплялся за жизнь: смерть от рывка была бы и быстрой, и далеко не такой мучительной, но тут хлынул ливень. В считаные минуты улицы опустели, и никто не стал возиться с сопляком. Дядя мальчика, испуганно озираясь, перерезал веревку и унес обмякшее тело в проулок. Хлопнул Обадайю по щеке:
– Эй, дрянь! Слышишь меня?
Наверное, Обадайя что-то сказал или застонал, потому что дядя склонился к самому его лицу:
– Ты жив. Понял? Паршивец! Не стал бы я тебя спасать, кабы мать твоя не попросила. Слышишь?
– Да. – Лицо неудержимо дергалось.
– Уноси ноги, понял? Куда хочешь. Домой не возвращайся, тебя снова возьмут, слышишь?
Он услышал, и понял, и унес ноги, и никогда больше не видел родных. Не сказать чтобы сильно по ним скучал. Обадайя Хейксвилл, как многие другие отчаявшиеся люди, завербовался в армию и нашел в ней свою судьбу. И он не умрет. Обадайя понял это, когда остался один в проулке, когда побывал в бою, и теперь он знал, что обманул смерть.
Он расчехлил штык и подумал было отдать кому-нибудь из рядовых, чтобы наточил. Приятно бы унизить верзилу-ирландца, но, с другой стороны, в предвкушении убийства Хейксвилл любил точить оружие сам. Сегодня штурм – никто ничего не объявлял, но все знают, и штыку предстоит горячая работенка. Хейксвилл заглянул в кивер:
– Извини, мы ненадолго расстанемся. Скоро еще поговорим.
Он надел кивер и взял точило. Камень замелькал, остря штык, но Хейксвилл не смотрел на него. Сержант смотрел на роту, ощущая общий страх и черпая в нем силу. Он добился, что эти сволочи приносят ему еду, стирают одежду, меняют солому под его навесом. Двоих он измолотил в кровь, зато теперь они как собачки, ищут, чем бы угодить. Главные победы одержаны. Шарп устранен, Харпер – рядовой, рядовой в красном мундире. Капитан, Прайс и сержанты боятся Хейксвилла. Жизнь, и Хейксвилл это знал, могла бы быть куда хуже. Он потрогал лезвие большим пальцем – нет, можно еще острее – и снова заширкал штыком по точилу.
Рядовой Клейтон искоса взглянул на Хейксвилла и что-то со смехом сказал товарищам. Хейксвилл все видел, но притворился, будто не замечает. Он займется молодчиком – после осады, на досуге. У Клейтона красавица-жена, самая красивая в батальоне, и Хейксвилл положил на Салли глаз. Ладно, это подождет, пока он разберется с Терезой.
При мысли о женщине Шарпа сержанта перекосило. Он не знал, почему так сильно ее хочет. Это наваждение, которое не дает ему спать. Он изнасилует девку, а потом убьет. Не потому, что она сопротивлялась и победила, – такое случалось и раньше. Одна бабенка в Дублине пырнула его ножом в живот. Она ушла, и Хейксвилл не держит на нее зла, но Тереза – другое дело. Может быть, потому, что она не испугалась, а Хейксвилл любит видеть страх. Он помнит тех, кого убил, и тех, кого убивать не пришлось, начиная с дочки викария, этой недотроги, которая разделась перед ним, потому что он держал возле ее шеи гадюку. Доркас, вот как ее звали, и ее отец повесил на Обадайю кражу барашка – обвинение, едва не стоившее ему жизни. Хейксвилл улыбнулся, вспоминая. В первую же ночь после своего спасения он поджег амбар, в котором викарий хранил десятину.
Он вновь подумал о Терезе. Штык становился все острее, и сержант понял, что хочет ее очень сильно. Не в мести причина и не в том, что она женщина Шарпа, хотя и это немаловажно, а просто в том, что хочет. Она такая красавица, такая безупречная красавица! Он овладеет ею, а потом убьет, и скотине Шарпу ничего не достанется. От этих мыслей лицо Хейксвилла непроизвольно задергалось.
Он переложил штык в правую руку, зажал точило коленями, плюнул на камень и принялся за острие. Оно должно стать тонким как игла, чтобы входить в живот врагу так, словно кожи и вовсе нет. Или женщине!.. Хейксвилл громко гоготнул, рота встрепенулась. Тереза! Шарп поймет, кто ее прикончил, но поделать ничего не сможет. Хейксвилла не убить!
Он взглянул на солдат. Все они хотят его убить, но так было уже в десятке других рот, везде пытались. Ему стреляли в спину во время атаки, и всякий раз пули пролетали мимо; однажды он даже видел, как в него целятся. Хейксвилл погладил штык, вспоминая свою месть, потом подумал о предстоящей ночи.
Личный план штурма он проработал в уме досконально. Южный Эссекский вместе со всей 4-й дивизией будет штурмовать разрушенную стену бастиона Тринидад, а вот Хейксвилл переждет во рву. Пропустит других вперед, в гущу сражения, чтобы быть свеженьким, когда с верха бреши донесется «ура!». Тогда в суматохе он перелезет через каменный завал в темные улочки, что ведут к собору. Ему надо выиграть всего две минуты, больше и не удастся, но Хейксвилл, проверяя пальцем безупречно наточенное лезвие, знал, что своего добьется. Обадайя всегда добивался своего. Он был на волосок от смерти и спасся и с тех пор чувствовал, что судьба на его стороне.
Он поднял глаза:
– Клейтон!
Рота замерла, все посмотрели на Клейтона. Рядовой улыбнулся как ни в чем не бывало:
– Сержант?
– Масла! Принеси мне масла.
– Есть, сержант.
Мальчишка пошел прочь, и Хейксвилл гоготнул. Он оставит Клейтона на потом – покончив
