с Терезой, сможет заняться отложенными делами. За пограничным камнем в двух милях по Севильской дороге лежит сверток в промасленной холстине. Хейксвилл побывал там прошлой ночью, приподнял камень и проверил краденое добро. Все оказалось на месте, и Хейксвилл оставил добычу. Пока нет смысла что-либо продавать. После Бадахоса награбленного будет столько, что цены упадут почти до нуля. Пусть полежит. Хейксвилл взял только подзорную трубу Шарпа с дарственной медной пластинкой: эту вещь он оставит у тела Терезы.
Сержант снял кивер, заглянул внутрь:
– Тогда подумают на него, ведь так? Или на этого ирландского скота!
– Сержант?
Хейксвилл поднял глаза:
– Рядовой Клейтон?
– Масло, сержант.
– Не стой как пень! – Хейксвилл протянул штык. – Смажь его. И осторожно! Не затупи лезвие. – Он подождал, пока Клейтон отойдет, и снова заглянул в кивер. – Гадкий мальчишка! Может, его сегодня убьют, тогда нам будет еще проще.
Харпер смотрел на злобное дергающееся лицо и гадал, что там в кивере. Гадала вся рота, но никто не решался спросить. Харпер считал, что ничего там нет, а все сцены разыгрываются нарочно, чтобы напугать роту. Ирландец тоже точил штык, непривычный мушкетный штык, без ручки, как у его прежнего винтовочного, и тоже продумывал планы на ближайшую ночь. Приказы так и не пришли, но армия своим странным коллективным чутьем знала: намечается штурм, и если (что весьма вероятно) Южный Эссекский бросят в брешь, Харпер постарается не спускать с Хейксвилла глаз. Если представится случай убить сержанта, Харпер это сделает, а нет – проследит, чтобы Хейксвилл не проскользнул в город в одиночку. Харпер решил не вызываться в «Надежду», разве что вызовется Хейксвилл, а в это верилось мало. Обязанность Харпера – защитить Терезу; это обязанность и Шарпа, и остальной роты, и даже капитана Роберта Ноулза, который побывал в своем бывшем подразделении и внимательно выслушал все, что Харпер рассказал об угрозах Хейксвилла. Ноулз улыбнулся, успокоил Харпера, но ирландец все равно боялся последствий сумятицы в бреши. Он откинулся назад и прислушался к пальбе.
Артиллеристы, движимые тем же инстинктивным знанием о скором штурме, стреляли с удвоенной силой, словно каждый отбитый от стены кусок камня спасет жизнь одному пехотинцу. Дым от двенадцати батарей морским туманом висел над спокойным озером, такой густой, что за ним едва угадывался город, а громадные пушки без устали изрыгали новый и новый дым. Пушки казались исполинскими разъяренными чудовищами; между выстрелами они шипели; из жерл валил пар; а черные как черти канониры банили и заряжали, банили и заряжали и вновь наводили чудища на цель. Они не видели бреши, но деревянные платформы, по которым после выстрела откатывались пушки, были размечены глубокими зарубками; офицеры и сержанты направляли хобот лафета в эти зарубки, выверяли угол возвышения ствола. Касание зажженным фитилем – и пушка вновь разражалась грохотом и откатывалась назад, и тяжелое ядро исчезало в тумане. Все заволакивалось дымом, затем слышался скрежещущий удар.
Может, усиление обстрела убедило солдат, что сегодня, в воскресенье, пятого, будет штурм, а может, это сделал вид заготовленных саперами осадных лестниц. Намечалось две эскалады: одна – цитадели, другая – форта Сан-Висенте возле реки, в надежде застать противника врасплох, для чего и приготовили лестницы. Все понимали, что из этого ничего не выйдет: слишком высоки стены. Судьба штурма решится в бреши.
– Рота! – рявкнул Хейксвилл. – Встать!
Солдаты повскакивали с мест, одернули мундиры – появились майор Коллет и капитан Раймер.
Майор махнул рукой:
– Можете садиться.
Харпер, глядя, как майор вытаскивает и разворачивает лист бумаги, подумал, что сейчас объявят о штурме. Рота взволнованно загудела, Хейксвилл крикнул: «Молчать!», и Коллет подождал, пока шум уляжется.
Майор враждебно оглядел солдат. Штурм, объявил он, начнется скоро, но это знали и без него и ждали подробностей. Майор помолчал, заглянул в бумагу.
– Пришел приказ, я вам его прочту. Слушайте. «Привлекаю внимание армии к событиям, имевшим место после взятия Сьюдад-Родриго, – читал Коллет ровным, суровым голосом. Он не мог выговорить мягкое «с» и поэтому произнес «Цюдад». – Жители города, граждане союзной нам Испании, подверглись всякого рода оскорблениям и надругательствам. В Бадахосе это не повторится. Любые посягательства на собственность гражданских лиц будут караться скорой и неизбежной смертью, уличенных нарушителей повесят на месте преступления». – Майор сложил бумагу. – Поняли? Держите свои вороватые руки за спиной и штаны застегнутыми. Все.
Он строго зыркнул на солдат, четко повернулся и пошел к следующей роте. Пехотинцы переглянулись, пожали плечами и рассмеялись. Кто будет вешать? Войсковая полиция всегда держится подальше от передовой, на улицах будет кромешная тьма, а солдат, который пробился в крепость, заслужил право немного пограбить. Они сражались, они гибли – что ж теперь, и горла не промочить? Никто не собирается зазря обижать гражданских. Испанцы, которые в Бадахосе в основном на стороне врага, сами решат, как встретить победителей. Можно оставить двери открытыми и выпивку на столе, а можно не проявить радушия, и в таком случае… Солдаты поулыбались и вновь принялись точить семнадцатидюймовые штыки.
Через несколько секунд пополз слух, такой же уверенный, как и первый, тот, что обещал штурм, и этот новый слух, облетевший лагерь в мгновение ока, принес облегчение и растерянность. Все откладывается. Им подарили еще сутки жизни.
– Куда мы? – выкрикнул кто-то.
Все рассмеялись, позабыв про зловещее присутствие Хейксвилла.
– В Бадахос!
Завтра.
Глава двадцать третья
Внезапно оказалось, что все не так и плохо. Лицо майора Хогана, так долго нахмуренное от тревоги, разгладилось, у глаз появились веселые морщинки; он говорил торопливо, с надеждой в голосе. Двое верных законному правительству испанцев сумели выбраться из крепости, перелезли через стену над рекой и благополучно добрались до британского лагеря. Хоган тыкал пальцем в знакомую карту:
– Здесь, Ричард! Здесь завтра мы ее разрушим!
Палец указывал на куртину между двумя бастионами, в которых были пробиты бреши. Испанцы утверждали, что после предыдущих осад ее залатали кое-как и она рухнет от первых же выстрелов. Это означало новую брешь, проход, который французы не успеют как следует защитить.
Хоган стукнул кулаком по карте:
– Мы возьмем город!
– Значит, завтра.
– Завтра!
Шестого апреля рассвет выдался таким ясным, что, пока осадные батареи не открыли огонь, в крепости можно было разглядеть каждую крышу, церковь, башню и бастион, словно выгравированные на стекле. Вешнее утро, исполненное свежей, как первые зеленые ростки, надежды – надежды пробить третью брешь. Канониры лишь чуть-чуть изменили угол возвышения стволов, на несколько дюймов сдвинули лафеты, и прозвучали команды. Дым валил клубами, над озером громыхало, ядра ударяли в чиненую стену, артиллеристы как проклятые двигали пушки, заряжали, банили
