Баия, столица северного штата Салвадор, портовый город, неофициально называется «черной столицей» Бразилии. Я поняла, почему это так, идя за Жиганом по узким, вымощенным булыжником улочкам. Процент черного населения был здесь гораздо выше, чем в Рио, и даже редкие белые, попадающиеся нам навстречу, были, при ближайшем рассмотрении, не особенно белыми. Мулаты всех цветов и оттенков были преобладающим контингентом. Видимо, это был один из бедных кварталов: я не увидела, как ни вертела головой, ни одного более-менее приличного дома. Вдоль улицы выстроились обшарпанные халупы с грязными, ободранными стенами и разваливающимися балконами, отовсюду попахивало помойкой и гниющими фруктами, люди сидели на ступеньках, на земле, на плитах дворов, на вынесенных из дома табуретках, негромко разговаривали, слушали радио, женщины выходили прямо в тапочках и кухонных фартуках, с тряпками в руках, из окон неслись разнообразные кулинарные запахи, отовсюду орало радио. Дети, полуголые, в драных шортах и платьях, носились по улицам, как стаи бродячих собак. Жиган в своих линялых джинсах, вытянутой майке и черной бандане на голове не спеша двигался по улице, отвечая на приветствия мужчин и женщин, то и дело останавливаясь, чтобы обменяться рукопожатием с каким-нибудь плешивым мулатом в рваной тельняшке, кинуть пару слов необъятной негритянке, свесившейся из окна своего дома, или помахать смеющейся темнокожей девчушке, в которую возмущенная Лу тут же запустила недоеденной гуявой – к хохоту половины квартала. Было очевидно, что Жиган чувствует себя здесь как рыба в воде, и я, так же, как и вчера на пляже Ипанема, видела: он ничем не отличается от этих людей.
На углу играл маленький оркестрик: барабан и гитара. Невероятной красоты, черная как смоль девушка в белом платье пела самбу приятным низким голосом. У ее ног лежала помятая кепка, в кепке поблескивали мелкие монеты. Несколько человек танцевали, между ними вертелись дети. Жиган поздоровался с певицей, назвав ее по имени; та ответила сверкающей улыбкой, которая стала еще шире, когда Жиган положил в кепку десять долларов. Лу немедленно потянула его за руку, приглашая танцевать; Жиган снисходительно шевельнул бедрами – именно шевельнул, пародируя основное движение самбы, но вышло это так лениво и великолепно, что я чуть не захлопала в ладоши. Лу увлеченно завертела задом, обтянутым желтенькой юбкой, а меня, грубовато взяв за плечо, пригласил молодой мулат с золотым зубом. В самбе я была не сильна, но все же вежливо подвигала попой, к восторгу окруживших нас жителей квартала.
– Почему ты совсем сюда не перебираешься? – спросила я Жигана, когда мы выбрались из разрастающегося круга танцующих и пошли дальше. – Ты здесь свой…
– Скоро переберусь, – сказал он, одновременно пожимая руку скрюченному черному деду, покрытому татуировкой. – Вот пару дел в Москве закончу – и сюда навовсе.
– Шкипер знает?
– Узнает, – пожал плечами Жиган. Что-то в его равнодушном тоне не понравилось мне, но, пока я думала, что это может значить, Жиган резко свернул влево, в совсем узкий и грязный переулок, толкнул едва заметную дверь в выбеленной стене и шагнул внутрь. Туда же юркнула Лулу, и мне оставалось только последовать за ней.
Сначала я оказалась в кромешной темноте. При этом было очевидно, что где-то рядом находится множество людей: слышались голоса, мягкий топот босых ног, рокотание барабанов, шелест одежды. Чья-то горячая и жесткая рука сильно сжала мое запястье; я охнула от страха, но по приглушенному ругательству поняла, что это – Жиган.
– Иди сюда. Осторожней ногами двигай…
Я послушалась, и вскоре по глазам ударил свет. Сначала он показался мне нестерпимо ярким, но затем, когда глаза привыкли, я увидела, что это неровный, желтоватый свет нескольких керосиновых фонарей, расставленных по углам большой комнаты. Остро пахло какой-то травой и, как мне показалось, кровью. Комната была полна народу; мужчины и женщины, черные и мулаты, в одинаково светлых одеждах сидели вдоль стен, передвигались по комнате, стояли возле музыкантов, извлекающих из барабанов-атабаке рокочущие ритмы. Я поймала на себе несколько коротких заинтересованных взглядов, но никто ко мне не подошел, и я осталась стоять у двери, не зная, что мне теперь делать. Мебели в комнате не было – кроме большого плюшевого, почти нового кресла, в котором восседала немолодая, устрашающей толщины негритянка в белой одежде, величественная, как вершина Килиманджаро. К моему невероятному изумлению, Жиган подошел и поцеловал ей руку. Та похлопала его по плечу, улыбнулась, что-то вполголоса спросила. Жиган тихо ответил, показывая на меня. Негритянка кивнула, Жиган сделал мне знак подойти, я послушалась. В ответ на широкую улыбку женщины робко произнесла приветствие. Жиган быстро заговорил по-португальски, и взгляд черных, влажных глаз негритянки, устремленных на меня, становился все более заинтересованным. Я поняла, что Жиган рассказывает о том, как я лечу людей.
Выслушав, негритянка спросила что-то у меня. Я беспомощно посмотрела на Жигана, он перевел:
– Энграсия спрашивает, что ты видишь, когда Йеманжа спускается к тебе. Она говорит, что ты – иалориша.
– Иало… кто?
– Мать святого.
Я честно ответила, что с Йеманжой не знакома, и что святым я не мать, и рассказала про зеленый шар. Жиган, который слышал все это впервые, озадаченно посмотрел на меня, но перевел. Энграсия молча кивнула, улыбнулась и жестом пригласила меня присесть на один из плетеных стульев справа от себя. Я послушалась, отметив мельком, что, кроме меня и Энграсии, никто на стульях не сидел. Жиган куда-то ушел, Лу исчезла еще раньше, и я, оглядываясь по сторонам, поняла, что нахожусь среди совсем незнакомых людей. Меня, впрочем, это не напугало; скорее, я была даже довольна тем, что меня оставили в покое, и с интересом начала наблюдать за тем, что происходит вокруг.
Ничего особенного, впрочем, не происходило. Барабаны играли все чаще, несколько молодых женщин в белых платьях танцевали в центре комнаты, мягко переступая босыми ногами по земляному полу, их подбадривали ударами в ладони. Народ все прибывал; дверь то и дело хлопала, и к Энграсии подходил с поклоном и поцелуем руки очередной гость. Негритянка милостиво здоровалась со всеми, пожимала руки, с кем-то целовалась, кому-то только кивала, но ни разу не поднялась со своего кресла. И поэтому, когда она вдруг встала и протянула руки навстречу вновь входящему, я удивленно посмотрела на этого человека.
Это был мулат; очень темный, молодой, некрасивый, но отлично сложенный. Великолепные плечи и торс просматривались под белой футболкой с физиономией Че Гевары, на груди мулата висел маленький черный амулет, похожий на монетку. Пока он шел к улыбающейся ему Энграсии, я во все глаза смотрела на него. Коричневое, скуластое, серьезное лицо… Чуть раскосые черные глаза с мягким блеском… По-европейски четко очерченные губы, морщинка на переносице… И ноги мои сами подняли меня, а губы сами выговорили:
