Такой широкой улыбки у Жозе я не видела даже в молодости. Он взял меня за руку и, приложив палец к губам, потянул за собой.
Дидинья спала мертвым сном – на той же железной кровати, только вместо матраса под ней лежали какие-то свернутые вещи, покрытые белой, свежей простыней. Когда мы вошли, она не пошевелилась. Поднял голову только ее отец, сидящий на полу у стены и посмотревший на меня блестящими, как у животного, глазами в сети морщин. Я неуверенно улыбнулась. Он молитвенно сложил руки в каком-то ритуальном жесте и, поднимаясь, что-то страстно и быстро заговорил. Я беспомощно посмотрела на Жозе. Тот пожал плечами, указал старику на спящую Дидинью, и тот умолк, но немедленно сделал попытку поцеловать мне руку. Я перепугалась окончательно, вырвала руку и выскочила из комнаты.
Все мое существо подсказывало мне, что пора делать отсюда ноги, но уже во дворе я была перехвачена… Энграсией – вчерашней верховной жрицей на макумбе. Перепутать ее с кем-то было невозможно. Сейчас негритянка была в обычном, цветастом и сильно вылинявшем платье; о вчерашнем белоснежном одеянии жрицы напоминал только белый тюрбан на голове. Она сидела на низкой табуретке под огромной питангой, покрытой плодами, рядом стояла жаровня с углями, а над жаровней, на решетке, высилась большая жестяная джезва, из которой шел умопомрачительный запах кофе. Увидев меня, Энграсия широко улыбнулась и покачала головой, давая понять, что никуда меня не выпустит.
Мы с Жозе уселись на старый коврик, расстеленный прямо на земле под питангой. Энграсия сняла увенчанную пенистой шапкой джезву с огня, черная девчонка лет восьми, уменьшенная копия Дидиньи, принесла чашки, разные: одну – фарфоровую с отбитым краем, другую – из толстого прозрачного стекла. Через минуту Энграсия протянула их нам уже наполненными.
Вкус кофе я узнала сразу. Нет, ни в московских кафе, ни в итальянских кофейнях и пиццериях я никогда не пробовала ничего подобного и уж тем более не смогла бы сварить такой кофе сама. Но его варила Мария – мулатка Мария, студентка университета имени Патриса Лумумбы, страстная жигановская любовь. Мне показалось, что вкус точь-в-точь такой же, хотя со дня, когда я последний раз пробовала кофе Марии, прошло много лет.
Когда я допила последние глотки, голова стала ясной и пустой. Солнце уже почти опустилось за крыши города и сочилось последними густо-красными лучами сквозь листья питанги. Жозе давно прикончил свою чашку и сидел напротив, молча, внимательно рассматривая меня. Точно так же меня рассматривали обитатели дома, столпившиеся неподалеку у крыльца. Я не знала, что сказала им Энграсия, но никто не подходил ко мне и не задавал вопросов: только старый отец Дидиньи упорно сверлил меня блестящими глазами, и его большие сизые губы беззвучно шевелились. Сестренка Дидиньи, взобравшись на питангу и свесив вниз босую ногу с грязной розовой подошвой, дразнила рыжую собачонку, с лаем пытавшуюся схватить шевелящиеся пальцы. Энграсия вынесла из дома лоток с лежащими в нем деревянными фигурками и теперь аккуратно расставляла их в ведомом ей одной порядке.
– Она хозяйка дома? – тихо спросила я Жозе.
– Нет, просто живет с Мауриньо. – Жозе кивнул на отца Дидиньи. – Он – шофер, а Энграсия продает сувениры на набережной. Если ты что-нибудь хочешь…
– Нет, я только посмотреть… – встав, я подошла ближе. Энграсия подняла голову и, улыбнувшись, обвела рукой свои фигурки. Это были деревянные изображения африканских богов, статуэтки, маски, пучки каких-то цветных перьев.
– Которая Йеманжа? – спросила я, забыв, что негритянка не понимает по-русски. Но она поняла и показала мне на деревянную статуэтку существа с недобрым лицом и узкими глазами. О том, что существо – женщина, можно было догадываться только по внушительным грудям и мощным бедрам. Я даже побоялась взять ее в руки и только недоверчиво смотрела в неласковое жесткое лицо морской богини. А она смотрела на меня.
Голос Энграсии заставил меня вздрогнуть и поднять глаза. Она что-то проговорила по-португальски, и я автоматически обернулась к Жозе.
– Она говорит, что все это – пустяки, для туристов. Если тебе нравится, то можешь взять любую.
Я покачала головой. Узкоглазая Йеманжа была мне неприятна, и я не взяла бы ее, даже рискуя обидеть Энграсию. Но негритянка ничуть не обиделась, серьезно кивнула и, с трудом поднявшись, ушла в дом. Вернувшись через несколько минут, она протянула мне раскрытую ладонь.
То, что это – тоже Йеманжа, я поняла сразу. Изящная статуэтка из черного дерева сидела на ладони Энграсии ловко, как живая. Но теперь это была девочка лет шестнадцати с гладким узлом волос и спокойным безмятежным лицом. Груди были небольшие, острые, бедра – едва сформировавшиеся. Явные негритянские черты казались мягкими, взгляд – лукавым. И в то же время не вызывало сомнения то, что эта девочка – богиня, и ей поклоняются на макумбе и режут в ее честь белых петухов. Было видно, что эта вещь – произведение искусства, а не дешевая поделка для туристов, и я решительно покачала головой.
– Пердау… Извините. Это дорогая вещь, я не могу ее принять.
Жозе открыл было рот, но Энграсия сама энергично заговорила по-португальски, обращаясь ко мне с резкими жестами. Ее речь была пулеметной очередью, и Жозе мог ее перевести, только когда негритянка выдохлась и умолкла.
– Она говорит, что ты должна взять Йеманжу. Она знает, что ты – мать святого, она видела тебя вчера на макумбе, она видела, как ты спасла Дидинью. Йеманжа входит в тебя и дает силу. Пожалуйста, возьми это. И еще тебе надо будет поесть, Энграсия специально для тебя готовила рыбу.
Спорить, особенно глядя в темные, неморгающие глаза Энграсии, было бессмысленно. Я приняла в ладони теплую, будто живую статуэтку, а из дома, гортанными криками разогнав столпившихся людей, появилась молодая негритянка ослепительной красоты в рваном платье и разбитых шлепанцах. В руках она несла дымящееся блюдо с рыбой.
Мы ушли из дома уже в темноте. Нас никто не провожал и даже не попрощался, но, пройдя несколько кварталов, я услышала за спиной слабый окрик «Дона Сандринья!» и приближающийся топот босых ног. Мы с Жозе остановились, и в свете поднимающейся луны я увидела бегущего по переулку старого Мауриньо. Догнав нас, он что-то сказал – сбивчиво, задыхаясь, – поймал мою руку, снова несколько раз поцеловал ее и, не оборачиваясь и сильно припадая на одну ногу, зашагал обратно. Я не попросила Жозе перевести слова старика. Мы молча зашагали вверх по переулку, рука Жозе лежала на моих плечах, а луна пробиралась впереди нас между черными ветвями деревьев.
Вокруг опять стояла кромешная тьма. Пахло помойкой, уличными кошками, перезрелыми плодами и, как мне показалось, какими-то острыми специями. Где-то рядом шелестели листья, играло радио, два молодых голоса взахлеб, сердито спорили о чем-то, а еще один – стариковский, дребезжащий – самозабвенно пел печальную самбу. За забором надсадно орал кот, но его подруги не было слышно. И только когда из-за облака вышла большая красная луна, я увидела на низенькой крыше тень кошки, меланхолично заглядывающей в водосточную трубу, возле которой, внизу, на земле, сидел, страстно завывая, ее ободранный кавалер с откушенным ухом.
