— Если у него теперь сердце не разорвется,— весело говорил он,— значит, оно из камня.
Он приобрел Коран, который переписывал мулла Юсуф, чтоб сделать подарок отцу. Юсуф отказывался принять деньги, но доводы Хасана звучали веско:
— Два года труда на ветер не бросают.
— Зачем мне деньги?
— Отдай их тому, кому они нужны.
И удивлялся, рассматривая Коран:
— Он же художник, шейх Ахмед, а ты молчишь и прячешь его, боишься, как бы у тебя его не отняли. Он напоминает мне знаменитого Муберида [41]. А может, у него даже лучше. Более страстно, более искренне. Ты слыхал о Мубериде, мулла Юсуф?
— Нет.
— Талант принес ему славу и богатство. У тебя талант не меньше, а в нашем городке о тебе никто не знает. Даже те, кто бывает в текии. Наши таланты уходят в Стамбул или Мисир [42], и другие воздают им славу. Мы их не знаем, нас это не касается или же мы сами не верим в себя.
— Какая здесь может быть слава,— сказал я, отклоняя упрек.— Я хотел отправить его в Стамбул, но он не согласился.
Юноша смутился, как и в первый раз. Только уже без примеси страха.
— Я делаю это для себя,— тихо произнес он.— Я даже не думал о том, обладает ли это ценностью.
— Если ты говоришь это искренне, мы можем только преклоняться перед тобой,— засмеялся Хасан.
Юноша ушел, смущенный похвалами.
— Не перевелись еще на свете застенчивые и чувствительные люди, друг мой. Разве это не удивительно? — сказал Хасан, глядя ему вслед.
— Они всегда будут.
— Слава богу. Слишком многие из нас не знают, что это такое. А этих следовало бы беречь на развод. Кажется, он мало тебя интересует,— добавил он неожиданно.
— Молчаливый он, замкнутый.
— Застенчивый, молчаливый, замкнутый. Да поможет ему аллах.
— Почему?
— Странным делом занимаетесь вы, дервиши. Вы продаете слова, которые люди покупают из страха или по привычке. Он не хочет или не умеет продавать слова. Не умеет продавать и молчание. И талант. И его не интересует успех. Что же его тогда интересует?
Невозможно, трудно остановить его, когда кто-нибудь привлечет его внимание. Часто это бывает без причины или по причине, которая важна только для него.
— Почему ты расспрашиваешь о нем?
— Я не расспрашиваю. Мы просто разговариваем.
— Ты обладаешь странной способностью угадывать несчастных.
— Разве он несчастный?
Я рассказал ему все, что знал сам, или почти все, рассказал о равнине, о мальчугане, о его матери и, пока рассказывал, все отчетливее понимал, что этот юноша — жертва. Как и я. И я не знал, чьи страдания больше, его они поразили в начале жизни, меня — в конце. Я не сказал этого, чувствуя, что сильнее и сильнее переживаю это несчастье: я удваивал его, имея в виду и себя самого.
Хасан слушал, глядя в сторону, и не прерывал меня, взволнованность не помешала ему уловить суть.
— Кажется, ты только сейчас его понял. Надо было ему помочь.
— Он не принимает ничьей помощи, никого не подпускает к себе, никому не доверяет.
— Он доверился бы любви. Он был ребенком.
— Я любил его. И я привел его сюда.
— Я не виню тебя. Все мы такие. Мы прячем любовь и тем душим ее. Мне жаль вас обоих.
Я понимал, что он имел в виду: он мог бы заменить мне брата. Но брата никто мне не мог заменить.
Я не помог Юсуфу! А кто помог мне?
Я говорил о себе, назвав только его имя. Укрывшись за ним, я отодвинул себя. Потому ли, что Юсуф молод? Или потому, что во мне есть гордость и сила? Сильных не жалеют.
— А теперь? Как теперь? Вы оба молчите?
— В несчастье люди всегда очень чувствительны. Мы могли бы причинить друг другу боль.
Не было смысла говорить о том, что трудно объяснить, о том, что я люблю память о равнине, но ненавижу его холодную отчужденность и хмурое молчание, убивающее надежду. Я упростил эту сложную ситуацию, сказав полуправду, что, хотя мы отошли друг от друга, связь между нами все же сильна, ведь нелегко уходить от того, кому ты помог и о чем хранишь доброе воспоминание. Мы с Юсуфом словно близкие родственники, и недоразумения между нами родственные, они всегда недалеки от любви.
— Ненависть тоже недалека от любви,— улыбнулся Хасан.
Я не удивился. Слишком долго он был серьезным. Я ответил шуткой:
— До этого мы еще не дошли.
С тех пор они стали встречаться чаще. Хасан приходил в текию или звал его к себе домой. Они вместе ходили по делам Хасана, составляли договоры и занимались подсчетами, гуляли в сумерках вдоль реки. Мулла Юсуф менялся на глазах: подобно туману, его окутывало обаяние Хасана. На лице его по-прежнему оставалось выражение потерянности, которое выделяло его среди людей, но он не был больше таким подавленным и унылым, как прежде. Словно бы возрождался тот далекий мальчуган, возрождался медленно, словно пока прикрытый тенью.
Он беспокоился, если Хасана не было, восторженно смотрел на него, когда тот появлялся, радовался его бодрости и дружескому участию, не уходил, как бывало, когда Хасан и я начинали беседу, оставался с нами, почти позабыв о необходимой осмотрительности, пользуясь правом, которое ему давала новая дружба. Хасана тоже радовала безмолвная привязанность юноши, сердечность, с которой он его встречал.
А потом вдруг все переменилось. Резко и внезапно. Хасан перестал приходить в текию, не звал больше Юсуфа, они больше не встречались.
— Что с Хасаном? — удивленно спрашивал я.
— Не знаю,— смущенно отвечал он.
— Давно он не приходил?
— Уже пять дней.
Юсуф выглядел подавленным. Взгляд его снова стал неуверенным, тяжелая тень легла на лицо, начавшее было проясняться.
— Почему ты не пошел к нему?
Он опустил голову и с трудом произнес:
— Я ходил. Меня не пустили.
Мне самому едва удалось увидеть Хасана.
Маленькая женщина с рассеянным взглядом улыбалась, то ли о чем-то вспоминая, то ли чего-то ожидая. В волосах у нее был цветок, она принарядилась и умастилась — муж, наверняка, находился в счастливом заблуждении, что это ради него. Она впустила меня, попросив сказать, будто я нашел дверь незапертой: легче оправдаться в том, что позабыла запереть, чем в том, что меня пустила. Три дня и три ночи он не выходит, сказала она, и в голосе ее не было тревоги. Она все воспринимала легко.
Я нашел Хасана в просторной гостиной с друзьями. Они играли в кости.
Комната была не убрана, клубы табачного дыма вились в полутьме, толстые шторы были спущены, горели свечи, хотя уже наступило утро, люди выглядели бледными, измученными. Возле них стояли медные чашки и бокалы. И лежали кучи денег.
Выражение лица Хасана было жестоким, угрюмым, почти злым.
Он удивленно, без тени гостеприимства посмотрел на меня. Я пожалел, что пришел.
— Мне хотелось поговорить с тобой.
— Я сейчас занят.
В руках у него был кубик из слоновой кости, и, продолжая игру, он кинул его.
— Садись, если хочешь.
— У меня нет времени.
— О чем ты хотел говорить?
— Неважно. В другой раз.
Я вышел оскорбленный. И удивленный. Что за человек? Пустозвон? Неверное апрельское солнышко? Ленивец, которого одолевают пороки?
Настроение у меня было испорчено, тяжело было думать о том, что люди так переменчивы. Наговорят с три короба и тут же обо всем позабудут.
Когда я дошел до конца длинного коридора, Хасан окликнул меня из комнаты.
Впервые я видел его неаккуратным, безразличным к своему виду. Словно это и не он. Глубоко запавшие глаза помутнели и потускнели от пьянства и бессонных ночей. Скверно выглядел он при свете.
Без улыбки смотрели мы друг на друга.
— Прости,— угрюмо произнес он.— Не вовремя ты пришел.
— Вижу.
— Тебе не вредно знать обо мне все.
— Тебя нет уже несколько дней. Я хотел узнать, что с тобой.
— Дела были. Кроме этих.
— Я пришел из-за Юсуфа тоже. Что-нибудь произошло? Он приходил к тебе, ты не пустил его в дом.
— Не всегда же бывает настроение разговаривать.
— Он привык к тебе. Полюбил тебя.
— Полюбил? Это ты слишком. А привычка — пустяки. Ни в том, ни в другом я не виноват.
— Ты подал ему руку, избавил его от одиночества и бросил. Почему?
— Я ни к кому не могу привязываться навечно. И в этом мое несчастье. Стараюсь, но не получается. Что в этом удивительного?
— Я хотел бы знать причину.
— Причина во мне.
— Ну, хорошо. Прости.
— Ты говорил, что любил его. Ты в этом уверен?
— Не знаю.
— Значит, нет. Зачем ты привел его, если не хотел принимать?
— Я его принял.
— Ты выполнял свой долг, ожидая его благодарности. А он отчуждался и все больше укреплялся в ненависти.
— В ненависти? К кому?
— К каждому. Может быть, и к тебе.
— За что бы ему ненавидеть меня? — спросил я, растерявшись при одной этой возможности, хотя и размышлял о ней прежде.
