о чем: в юности очень многие из нас мечтали посвятить себя служению народу. Ты хотела лечить народ. А вышло как? Николай мечтал строить железнодорожные мосты, а недавно встретил я его в Омске — солдафоном стал. Часа два пришлось нам поговорить, но и это я едва вынес. Мы стали совершенно чужими людьми. Он настроен воинственно, боготворит нового диктатора. От прежних мыслей о любви к народу и следа не осталось. Так и говорит: мы для народа революцию делали, а он как был быдлом, так им и остался — к большевикам воротит нос. Кнут, говорит, — вот его свобода…»— Матвей вздохнул. — А что, ребята, интересно, а? Поехали дальше… Я уже потерял, где и читал-то. Почерк. Я бы за один почерк его в офицерах не держал… Ладно, вот отсюда: «Каждый ищет себя в этом хаосе событий. Плохо или хорошо, но он определил свои позиции. А вот я до сих пор мечусь. Мне противна роль душителя народа, но я не могу принять и взгляды большевиков, которые хотят совсем ликвидировать класс имущих, ликвидировать интеллигенцию как мыслящую (а поэтому во многом несогласную с ними) часть общества. И все-таки, несмотря на это, когда сегодня ночью повстанцы неожиданным налетом вышибли нас из села, я в душе был доволен…» Видали!
— Да, письмо любопытное, — вставил Тищенко. — Все?
— Не-е. Тут до черта.
— Читай, читай, — попросил Данилов.
— «Характерно, что по нас стреляли отовсюду: сзади, спереди, с боков, стреляли с крыш, из окон, с чердаков, казалось, все село принимало участие в этом. И вот мы опять в Камне. Большаков, мечтавший, что после занятия Усть-Мосихи о нем заговорит пресса как об укротителе большевистских банд, сегодня злой… Наташенька, милая, ты не представляешь, как мне тебя не хватает…» Ну, тут дальше пошло про любовь. Это Ивану вон отдадим, он любит книжки про любовь читать…
Тищенко зыркнул на Матвея. Тот захохотал.
— Подпись чья? — спросил Данилов.
Субачев глянул в конец листка.
— «П. С.» стоит. Попробуй догадайся… А письмо, братцы, интересное. Вот уж никогда не думал, что и у офицеров какие-то шатания.
Данилов улыбнулся.
— Вам сказать — не сразу поверите. Я встречал жандармского полковника большевика… А ты, Матвей, удивляешься какому-то ротному.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
Федор Коляда, сбежавший весной из каменской тюрьмы, долго скитался по степи, прятался у знакомых мужиков, ночевал в стогах сена, на заимках. Наконец добрался домой, в Донское. Но и суток не довелось прожить в семье. Утром ходившая за водой жена прибежала и растолкала спящего в горнице Федора.
— Ой, беда, Федя. Тикать треба.
Федор вскочил как подброшенный.
— Шо зробылось?
— Степанида Шемякина, стерва, видела, как ты пришел ночью, донесет непременно.
Средь бела дня выйти из села незамеченным — почти невозможное дело. Прятаться в доме — бесполезно. Поэтому стали спешно искать какой-нибудь выход. Перебрали, кажется, все. Наконец нашли. Вскоре со двора выехала подвода с навозом. Никому и в голову не могло прийти, что под большой кучей еще сырого навоза, завернувшись в дерюгу, лежал Федор. Телега направилась на зады крайней улицы, где обычно сваливали мусор.
А через час во двор въехал колчаковский милиционер из волости Яшка Терехин с двумя понятыми.
— Приехали вашего Федька шукать, — заявил он жене.
…К дому старого Ефима Коляды никто не решался подойти. Соседи выглядывали из-за плетней и шушукались:
— Федька зловить никак не могуть, так самого старого и жинку тягають.
А в доме буйствовал колчаковский милиционер.
— Говори, где прячешь своего выродка, — размахивал он наганом перед носом старика.
Дед, крестясь на образа, клялся, что знать не знает и ведать не ведает, где его сын.
— Плетей ему! — готовый лопнуть от натуги, закричал Терехин.
Ефима Ивановича схватили, выволокли в сенцы, бросили на лавку. Дед охнул:
— Шо ж вы робите?
Засвистели витые ременные плети. После каждого удара на желтой морщинистой стариковской спине вскакивал кровавый, с сизыми разводьями рубец. Дед кричал…
2
Федор узнал о расправе над отцом через два дня. Эту весть принес в землянку, где скрывался Коляда с четырьмя друзьями, Тимофей Долгов. Он ходил на пашню своего отца за продуктами.
Весь день Федор пролежал на нарах, обхватив голову руками. Друзья не мешали ему: пусть побудет наедине, может, всплакнет — легче станет на душе. На третий день он вышел из землянки, похудевший, с ввалившимися глазами. Вышел, расправил плечи, подозвал ребят.
— Скильки вы будете тут ще сидеть?
— Ты опять за свое, — поморщился Тимофей Долгов.
— Я пытаю, скильки мы будемо ховаться? — настойчиво переспросил Федор.
Ребята молчали, нагнув головы. Тимофей опять сморщил лицо.
— Я тебя, конешно, понимаю, — сказал он. — Но что мы можем сделать? Нас пятеро — пять винтовок, двадцать пять патронов — и все. — Он развел руками.
— Двадцать пять патронив — цэ двадцать пять гадив отправлються на той свит, — начал доказывать Коляда. — А там з нами пидуть люды.
— Пойдут? — переспросил Григорий Новокшонов. — А ежели не пойдут?
— Народ пийдэ, — уверенно заявил Федор. — Усе, у кого задницы пороты, пидуть, а таких у нас, почитай, пивсела. Ось тоби и отряд.
— Это правильно, — начал сдаваться Тимофей. — Такой народ пойдет.
Молчавшие до сих пор Дмитрий Кардаш и ветфельдшер Яков Донцов вдруг спросили:
— А оружие?
— Сделаем так, чтоб оружием милиция нас снабжала, — вместо Федора ответил Долгов и добавил — Федор прав: сидеть нам здесь дальше нельзя — рано или поздно, а нас накроют. Ну, допустим, лето мы здесь пересидим, а зимой? Куда ты зимой подашься?
— Я не против, — после минутного молчания заявил Новокшонов.
— Ну и мы тоже, — за Дмитрия и за себя ответил Донцов.
— Стало быть, так и решимо? — спросил Федор.
Лица у всех стали оживленными, движения энергичными. Казалось, только этой договоренности они и дожидались. Видно, всем осточертело это сидение…
На второй день пять всадников с винтовками за плечами въехали в Донское. У Федора на штыке трепыхалась красная ленточка. Всадники направились в центр хутора, к сборне. За ними бежала ватага голоногих ребятишек, высовывали над плетнями головы мужики. Иные спешно натягивали на себя чистые слежалые рубахи и, на ходу застегивая воротники, спешили к сборне. От мужиков не отставали й наиболее любопытные бабы. Побросав горшки и топящиеся печи, они, перекликаясь, бежали к площади.
Старосты в сборне не было. Федор вышел на крыльцо, Подозвал двух самых старших из всей ватаги ребят.
— Сбегайте за старостой, хай быстро идэ сюды.
Народ торопливо сходился на площадь — на сходку и то так не собирались! У всех на лицах любопытство. Еще свежо было воспоминание о 1917 годе, когда целыми днями митинговали — работать некогда было, сплошные митинги. Еще свежее помнились дни, когда здесь проходил отряд Петра Сухова, — тоже играл» в свободу. А что же сейчас будет?
Федор стоял на крыльце, смотрел на быстро растущую толпу и, кроме любопытства в глазах односельчан, ничего не видел. «Пидуть ли за нами?» — черной тенью мелькнуло сомнение. Толпа разноголосо гудела, кое-где перешучивались.
— Ну шо, Хведор, стоишь? Начинай митинг, — крикнул, улыбаясь, хромой Кузьма Проценко, — скажи шо-нибудь нам.
Друзья Федора, маячившие за его спиной, были насуплены. Чего ждал Федор, они не знали. Долгов толкнул его в спину, шепнул:
— Давай, начинай.
В это время сквозь толпу, расталкивая мужиков, торопливо пробирался сельский староста. Тяжело дыша, он поднялся по скрипучим ступенькам на крыльцо, рукавом рубахи вытер пот.
— Здорово, Федор.
— Здорово, дядя Селиван.
Серые запрятанные в морщинах глаза старосты испуганно метались по лицу Федора.
— Што это вы удумали, ребята?
— Ничего страшного, дядя Селиван. Зараз ликвидуем твою власть и будемо выбирать Совет.
— Ох, напрасно вы это затеяли, ребята.
Толпа, затихнув, слушала этот разговор.
— Зря вы народ мутите супротив закона.
Федора начинал злить этот разговор. Он сердито уставился на старосту.
— Ты шо, не хочешь власть сдавать?
— Бог с ней, с властью, — замахал руками старик, — на кой ляд она мне сдалась. За народ беспокоюсь. Понаедет опять милиция, и снова за дурную голову будет зад отвечать.
— А это на что? — указал Долгов на винтовку.
— Нешто у них нет таких же? Словом, я не против. Как народ.
Ткаченко снова толкнул Федора:
— Начинай. Говори.
Федор расправил грудь, набрал воздуху.
— Ну як, товарищи, решимо з властью?
Толпа молчала. Федор, помедлив немного, продолжал:
