«Гражданство предоставляется исключительно соотечественникам.
Соотечественниками считаются исключительно лица немецкой крови независимо от вероисповедания. Ни один еврей не может считаться соотечественником.
Лица, не имеющие гражданства, живут в Германии исключительно на гостевых правах и подпадают под юрисдикцию закона об иностранцах».
Так почему бы ему самому не остаться в родном городе — на правах гостя? Разве даже теперь он не в силах влачить сносное существование на правах гостя в изнеженном городе сибаритов? И разве всего пару дней назад Бруно Виммер (хотя и к нему самому вера в грядущее возвратились самым чудодейственным образом лишь с благовещеньем Адольфа Гитлера) не осадил чересчур любопытных полицейских и парней в коричневых рубашках, появившихся в поисках евреев у ворот виллы в Пётцляйнсдорфе? «В этом доме евреев нет!» Коричневорубашечников одернула и добросердечная домоправительница, чешка Мария Еллинек, потому что поначалу слова Виммера их не убедили и они принялись разнюхивать, что и как, но тогда Мария Еллинек громогласно заявила: «Евреи здесь не живут, проваливайте отсюда!» Не исключено, что умонастроение Виммера уже несколько изменилось и он не питает больше такой веры в грядущее, как в первую неделю после ввода войск, не исключено даже, что он начал этого самого грядущего несколько побаиваться, подозревая, что ему суждено вернуться всецело, окончательно и, пожалуй, навеки к своей Жозефине, потому что прогулки на лыжах и катанье на лодке по выходным с его рыжевато-белокурой, привлекательной (что подтверждают все его друзья), но непоправимо еврейской спортсменкой, — а у него с ней давний роман, — станут теперь невозможными. За великой стеной экстатического ликования на площади Героев, за стеной, воздвигнутой из этих самих восторженных выкриков, арийским ангельским хорам изнеженного города сибаритов суждено изведать не только рассвет и высокий звездный час, размышляет Матросик. Виммер ни в коем случае не выдерживает линию партии; и ливрейно-лакейское лицо торговца сонниками Эрнста Катценбергера начинает идти мелкими морщинками озабоченности. Наверняка успешно опробованная Катценбергером метода омоложения до сих пор применима, но что касается упоительных сексуальных забав втроем, которыми ему так нравилось похваляться в паузах между монологами об излюбленном способе омолаживания, забав, включающих его самого, Катценбергера, госпожу докторшу Лею Элленбоген и доктора Макса Элленбогена, с чередованием и совместно, то это теперь расовое бесчестье и в таком качестве не просто приватный и с точки зрения закона безобидный перверсированный разврат, но правонарушение, граничащее с государственным преступлением. Хвалиться, как бывало, этим групповым соитием, которое госпожа Лея шутя называла «слиянием в Катценэлленбогенов», — «сперва доктор, а я только смотрю, потом я, а он только смотрит, и почти всему, что она умеет, я ее научил», — было бы теперь государственной изменой. Может быть, и до Катценбергера теперь начинает понемногу доходить, что на смену его приватной перверсии скоро придет перверсия государственная (именно в полицейском государстве такое и случается!), которую уже никак не удастся свести к добровольному соитию трех отдельно взятых извращенцев. Нет, было бы совсем недурно, размышляет Матросик, еще какое-то время понаблюдать за тем, как постепенно утихает по-весеннему бурное кипение политических страстей массы народной, — понаблюдать хотя бы на правах гостя! Потому что в Шанхае или в Лондоне было бы не до этого, — едва истечет срок законного пребывания в стране и в легко предсказуемые сроки закончится ввезенная контрабандой валюта. Надежда на затихание, на окаменение политических страстей массы народной может найти и чисто физическое обоснование: долго ли еще и как часто сможет женщина с загипсованной рукой салютовать Гитлеру при въезде на Мариахильферштрассе, салютовать именно этой загипсованной рукой, да к тому же если она предается этому занятию уже полных шесть часов без перерыва? Домашний врач Матросика, доктор Теодор Келлерман, увидел эту загипсованную германофилку из окна ординаторской, выходящего на Мариахильферштрассе, понаблюдал за нею, рассказал об увиденном Матросику и бесстрастным голосом диагноста добавил:
— С подобным преодолением чисто физических ограничений, с медицинской точки зрения совершенно невероятным и немыслимым, мне до сих пор доводилось сталкиваться исключительно у душевнобольных в специализированных заведениях, а мне, между прочим, крепко за шестьдесят!
Однако уже на следующий день к нему в кабинет пришли добрые католики и с пеной на губах поклялись: «Мы, господин доктор, видели священное сияние, видели нимб над головой фюрера, когда он медленно проезжал по Мариахильферштрассе к центру города, а вы, разве вы этого не заметили?» Доктор Келлерман добавил, что ему известно и более полезное времяпрепровождение, нежели расчет угла, под которым упал на голову Гитлеру солнечный луч, — тем более, что никакими расчетами еще никогда не удалось разрушить ни одного нимба. Скорее уж он поверит свидетельству собственной домоправительницы об одном из соседей, хранящем незыблемую верность своим убеждениям: «Был он социалистом, был и коммунякой, а теперь вот нацист, да вдобавок и в церковь ходит!» Это афористическое суждение домоправительницы, говорит Келлерман, оправдывает его надежды на то, что в геологических структурах незыблемого человеческого мировоззрения венские горные отложения представляют собой хрупкую и легко выветривающуюся породу…
Заботливо складывая подобные наблюдения в неприкосновенный запас пустых надежд, подобно последним кубикам сахара-рафинада, Матросик чувствует несколько меньший страх, чем сразу же после ввода войск, когда в ходе совместных прогулок по городу арийский ангел-хранитель Францль то и дело затаскивал его, уводя с улицы, в ближайшую кофейню, чтобы переждать очередную опасность: полицейский наряд, только что нацепивший повязки со свастикой; распевающий маршевую песню отряд гитлерюгенда; взвод немецких мотопехотинцев или всего лишь компанию подвыпивших и веселых изнеженных венских сибаритов с продуктовыми карточками в кармане, движущуюся к центру города откуда-нибудь с окраины или собирающуюся на самых больших площадях своего района, чтобы получить из обволокнутых паром полевых кухонь Первого штурмового батальона СС «Адольф Гитлер» порцию мяса с лапшой, по 180 граммов на человека, пока музыкальный взвод батальона играет марш в качестве застольной песни.
Из укрытия, обеспеченного и навязанного арийским ангелом-хранителем Францлем в ближайшей кофейне, Матросику, как любому гостю, приглашенному на охоту опытным егерем, удается кое-что рассмотреть. На мраморном столике стоят два стакана воды и две маленькие чашечки черного кофе, исключительно для проформы, чтобы ничего не заподозрил официант. Ангел-хранитель пьет, Матросик даже не притрагивается, оба оцепенело смотрят сквозь большую стеклянную витрину кафе «Моцарт» в сторону Альбрехтовой террасы, у которой маленький отряд штурмовиков задерживает двух господ и ведет их к памятнику Моцарту, а толпа подстрекает: «Вперед!», «Мыльный раствор — вот что пойдет тебе на пользу!», «Зубных щеток на них не напасешься!» И здесь, возле памятника, им обоим, импресарио Александру Монти и драматургу Рене Штернбергеру, — Матросик узнал обе городские знаменитости в тот миг, когда их гнали через площадь, — суют в руки по зубной щетке. И вот уже оба наклоняются и начинают, как с ужасом обнаруживает Матросик, смахивать зубными щетками пыль с постамента, а штурмовики с ухмылкою стоят рядом, да и прохожие тоже останавливаются посмотреть.
— Но Монти же не еврей, — тихо говорит Матросик арийскому ангелу-хранителю. — И Штернбергер, насколько мне известно, тоже!
— Может быть, мать у него еврейка, — отвечает ангел-хранитель. — В любом случае оба что было мочи поддерживали прежний режим, вот они теперь и расплачиваются!
Матросик пожимает плечами, по губам у него разъезжается капитулянтская ухмылочка, как это забавно, думает он, две городские знаменитости, два приверженца отправленного в отставку католического правительства чистят зубными щетками постамент памятника вольному каменщику по команде грозных парней из СА. Мне бы следовало сейчас выйти отсюда и поприветствовать их такими словами:
— Господа, вы заставляете двух католиков чистить зубными щетками памятник создателю первой немецкой оперы, очищая его тем самым от франкмасонства. Рейхсминистр пропаганды и народного просвещения наверняка лично поздравит вас с этой акцией, исполненной символического смысла, а от меня примите искреннее восхищение!
К сожалению, мне сейчас не до шуток, я и маленькой чашкой кофе могу поперхнуться, а это — бессмысленная острота образованного человека, бессмысленная и нелепая, как памятник Моцарту, когда его чистят зубными щетками…
